Такое впечатление, что она принимала тот облик, который я невольно представляла на основе своего предыдущего опыта, своих ожиданий, а как только связь между мной и ею была потеряна, все изменилось, как бывает, когда в телевизоре теряется сигнал и картинка постепенно искажается, прежде чем окончательно пропасть.
Болотница, а это, вне всякого сомнения, была она, что-то неразборчиво и зло зашипела. Только секунду спустя я расшифровала этот звук как слова:
– А-а-а-а, догадалась!
И одновременно с этим меня окатила волна такого болотного, тухлого, гнилостного зловония, что чуть не вывернуло наизнанку.
Никогда я не испытывала такого страха, действительно леденящего, отметающего все другие чувства и мысли, когда вокруг все проступает с кристальной четкостью и будто замедляется, и ты ясно осознаешь, что это, может быть, конец всему на свете или, может быть, только начало, но начало того, чего лучше не знать, не предполагать, о чем лучше не думать.
Даже не осознавая, что делаю, я резко выставила перед собой самодельный деревянный крест и, держа его одной рукой, другой выхватила из заднего кармана тетрадку Лоскатухина. Сама не понимаю, как у меня получилось, не выпуская крест и держа его на уровне лица, другой рукой интуитивно перелистать дневник до нужного места с молитвами. Подняв его на один уровень с крестом, чтобы не упускать из вида гусино-лапую сущность, я, почти не запинаясь, начала вслух читать сначала «Отче наш», потом переписанные Евгением Лоскатухиным псалмы, практически не понимая их смысла, но с уверенностью в правильности своих действий.
Нечисть зашипела совсем уж по-гусиному и стала отступать назад в болото, шлепая по жиже, уже не скрывая перепончатых лап. Мутными черными пуговицами глаз она внимательно следила за мной, не моргая. Пальцы, несоразмерно длинные, похожие на паучьи лапки, сжимались и разжимались, будто пульсировали.
Но отступала ровно настолько, чтобы дать мне возможность подойти поближе, начать преследовать ее.
Я продолжала стоять, где была. Когда я принялась молиться, мне даже показалось, что мои ноги больше не погружаются в топь, будто снизу перестали тянуть, будто сама я стала легче. Но даже если бы было иначе, я все равно осталась бы на месте. Не требовалось особой сообразительности, чтобы понять расчет твари: она-то легко передвигалась по трясине, в самой топи, где человека или животное покрупнее птицы немедленно засосало бы.
Отступив еще немного и видя, что я не трогаюсь с места, болотница прошипела, пытаясь без особого успеха (или уже без особого старания) воссоздать жалобный девичий голос, но все же гораздо отчетливее:
– Что же ты остановилась? Разве ты не видишь, что сильнее меня? Разве ты не хочешь подойти и прекратить мои мучения? Свои мучения? Разве не хочешь уничтожить меня?
Я только еще громче молилась, стараясь не сильно вслушиваться в то, что шипела болотная тварь. Я боялась, что, если хоть на секунду запнусь, она рванется ко мне и с голодной звериной жестокостью растерзает на месте. Эта картина настолько ясно и страшно представилась моему воображению, что живот будто скрутило ледяными лапами, а дыхание перехватило. Но даже беззвучно, громко глотая воздух, я продолжала читать.
– Разве ты не хочешь спасти свою мамочку? Забрать ее от меня? – продолжала искушать тварь, тоже остановившись, но не решаясь сделать ни шага вперед, прикидываясь испуганной и слабой. Ей даже удалось немного вернуть себе девичье лицо, будто каким-то образом она подкрутила настройки. Даже гусиное шипение, мерзко искажавшее ее голос, будто поубавилось. Мой страх придал ей силы, она питалась им, питалась моими эмоциями, сосала энергию, как болотная пиявка. – Иди же, я теперь не смогу причинить тебе вреда… Ты такая сильная! Не такая, как другие…
– Вичка, не ходи!
Мамин голос, такой знакомый, такой родной, раздался прямо у меня за спиной. Я на секунду запнулась и чуть не обернулась. Меня начало трясти как в лихорадке. Мне было физически больно не оборачиваться, но я поборола искушение, хотя все мое существо рвалось к маминому голосу. Немедленно из глаз брызнули слезы, жгучие, от которых защипало глаза, и я даже разозлилась. Не время реветь! Так совсем не разберешь, что написано в спасительном дневнике. Мысли путались. В голове стучало: «Мама! Мамочка!»
Я сморгнула, и мир вновь обрел четкость. Я не обернулась, оставаясь там, где стояла. Не опустила руку с крестом.
Болотница, не отрываясь, следила за мной, но тоже не двигалась с места. Однако казалось, что она мерцает, то приближаясь, то снова отдаляясь.
– Повторяй, девочка, – вдруг услышала я еще один голос, но теперь совершенно незнакомый.
Краем глаза я заметила мужскую фигуру, почти сливающуюся с кустами, у которых она стояла. Тот самый человек, которого мы встретили с мамой на прогулке в лесу. Кажется, это было сто лет назад, в прошлой жизни.
Если верить Василию Федоровичу, а я теперь была готова поверить всему, это был Евгений Лоскатухин. Тот самый, который защищал Анцыбаловку от болотной нечисти. Давно умерший и похороненный.
Точно таким же, как раньше, глухим, но отчетливо слышным голосом Лоскатухин повторил:
– Говори за мной, девочка. Мертвое – мертвым, живое – живым!
– Мертвое – мертвым, живое – живым! – громко и четко проговорила я, опуская дневник, но продолжая держать крест перед лицом на вытянутой руке.
Все во мне воспрянуло, поднялось. Тугой узел в животе развязался.
Первый раз за все время мне кто-то помог. И не просто сочувствием, а по-настоящему, в нужное время в нужном месте. Просто так помог, без просьб.
Я чувствовала, как по щекам бегут слезы, но это были не жгучие слезы страха и горя, они были теплые и не щипали, а словно очищали глаза.
Оказалось, что мне нужно совсем немного, чтобы немедленно поверить и в свои силы, и в счастливый исход.
Все бурлило во мне: «Я не одна! Я не одна! Все будет хорошо!» Я пыталась подавить в себе эйфорию, не торопиться, не расслабляться, но не могла.
– Мертвое – мертвым, живое – живым! Мертвое – мертвым, живое – живым! – без остановки начала кричать я, одновременно плача и истерично смеясь. Смех этот родился у меня не от радости, а от перенапряжения.
Тварь, которая питалась моим страхом и расцветала от негативных разрушающих эмоций, теперь согнулась, будто ее ударили в живот, и принялась жутко, как-то ломано, нечеловечески извиваясь, затравленно озираться.
– Кто? Кто тебе помогает? – завизжала она.
Это был уже не птичий крик. Это был зверь, яростный, злой, мстительный, у которого вырвали добычу прямо из пасти. И этот зверь выл и рычал от разочарования и внезапной боли одновременно девичьим голосом и как бы наложенным на него грубым мужским. Я никогда не думала, что можно одновременно кричать двумя голосами. Это было жутко. От этого звука мороз продирал по коже.
Если бы я не была так воодушевлена неожиданной и такой своевременной поддержкой, пусть и поддержкой призрака, духа, не человека, то для меня точно все было бы кончено.
