Чем дальше они гребли, тем гуще становилась растительность. Гумбольдт сравнивал берега с «живым частоколом» или с изумрудной стеной листьев и лиан
{426}. Вскоре с надеждой отыскать под вечер на берегу местечко для ночлега пришлось расстаться, и теперь они оставались на ночь в своем каноэ. Разве что погода улучшалась, и Гумбольдт смог возобновить наблюдения, необходимые для составления карты. Через десять дней плавания по Касикьяре они снова попали в Ориноко – правота миссионеров подтвердилась
{427}. Плыть далеко на юг, до самой Амазонки, было излишне: Гумбольдт доказал, что Касикьяре служит естественным водным путем между Ориноко и Рио-Негро. Последняя служила притоком Амазонки, следовательно, бассейны двух великих рек действительно оказались связаны друг с другом. И хотя Гумбольдт не «открыл» Касикьяре, он составил подробную карту сложной системы притоков этих рек. Его карта стала значительным шагом вперед по сравнению с прежними, которые были, по его словам, настолько нереальны, как если бы «их насочиняли в Мадриде»
{428}.
13 июня 1800 г., после почти месячного плавания по Ориноко вниз, на север, а потом на восток, экспедиция достигла Ангостуры (сегодня это Сьюдад-Боливар) – маленького, но оживленного городка на Ориноко, на расстоянии чуть менее 250 миль к югу от Куманы
{429}. Гумбольдту и Бонплану, преодолевшим за 75 дней 1400 миль по рекам, Ангостура с ее 6000 жителей показалась огромной. Даже тихая обстановка представилась блестящей и малейшее удобство – роскошью. Они почистили свою одежду, разобрали коллекции и приготовились к путешествию назад, через льяносы.
Они пережили москитов, ягуаров, голод и прочие опасности, но именно тогда, когда они думали, что худшее позади, Гумбольдта и Бонплана свалила жестокая лихорадка. Гумбольдт быстро поправился, Бонплан же находился между жизнью и смертью. После двух недель, показавшихся нескончаемыми, лихорадка отступила, но ее сменила дизентерия
{430}. Отправиться в долгий путь через льяносы, да еще в разгар дождливого сезона, было бы для Бонплана слишком опасно.
Пришлось провести в Ангостуре еще месяц, пока Бонплан не набрался сил для путешествия к берегу океана, чтобы оттуда плыть на Кубу, а с Кубы в Мексику, в Акапулько. Сундуки снова навьючили на мулов; по бокам болтались, стукаясь о ребра безучастных животных, клетки с обезьянами и попугаями
{431}. Из-за новых коллекций груза набралось столько, что продвижение было до обидного медленным
{432}. В конце июля 1800 г. экспедиция выбралась из джунглей на открытое пространство льяносов. После бесконечных недель в густых джунглях, откуда на звезды приходилось смотреть, как со дна глубокого колодца, это стало огромным облегчением. Гумбольдта охватило такое чувство свободы, что он был готов галопом скакать по необъятной равнине. Это чувство – «видеть» все вокруг себя – переживалось совершенно по-новому. «Бесконечность пространства, воспеваемая поэтами на всех языках, отражается в нас самих», – рассуждал теперь Гумбольдт
{433}.
За четыре месяца, прошедшие с тех пор, как они впервые увидели льяносы, сезон дождей преобразил безжизненную степь: по ней разлились большие озера, речные русла наполнились водой, повсюду стелились ковры свежей травы
{434}. Но так как «воздух превращался в воду», было более жарко, чем в первом походе
{435}. Травы и цветы щедро источали свой сладкий аромат на широкие пространства, в высокой траве прятались ягуары, и в ранние утренние часы пели тысячи птиц. Монотонная поверхность льяносов нарушалась только редкими маврикиевыми пальмами. Зубчатые листья этих высоких стройных деревьев походили на широкие опахала. Сейчас с них свисали гроздья съедобных красных плодов, показавшихся Гумбольдту похожими на еловые шишки; пленницы-обезьяны, видимо, чуяли лакомство и тянулись за этими шишками, просовывая лапы между прутьями клеток. Гумбольдт уже видел эти пальмы в джунглях, но здесь они играли особенную роль.
«Мы удивленно наблюдали, – писал он, – как многое связано с существованием одного-единственного растения»
{436}. Плоды маврикиевой пальмы привлекали птиц, листья заслоняли от ветра, спрессовавшаяся вокруг ствола почва удерживала влагу сильнее, чем что-либо еще в льяносах, и служила прибежищем для насекомых и червей. Сам вид этих пальм, как считал Гумбольдт, создавал впечатление прохлады
{437}. Одно такое дерево, по его словам, «распространяет вокруг себя жизнь в пустыне»
{438}. Гумбольдт открыл идею ключевых видов, играющих в экосистеме такую же основную роль, как замко́вый камень – в арке, почти за 200 лет до того, как было описано это понятие. Для Гумбольдта маврикиева пальма была «деревом жизни»
{439} – лучшим символом природы как живого организма.
6. Через Анды
После полугодового тяжелого путешествия в джунглях и льяносах Гумбольдт и Бонплан в конце августа 1800 г. вернулись в Куману. Как ни обессилены они были, немного отдохнув и разобрав свои коллекции, они снова отправились в путь. В конце ноября они отплыли на север и в середине декабря причалили к берегу Кубы. В начале 1801 г., в разгар приготовлений к отплытию в Мексику, развернув как-то утром в Гаване газету, Гумбольдт прочитал статью, заставившую его изменить свои планы. Оказалось, что капитан Николя Боден, к чьей экспедиции он пытался примкнуть тремя годами раньше во Франции, все же отправился в кругосветное плавание
{440}. Раньше, в 1798 г., когда Гумбольдт искал, как ему выбраться из Европы, французскому правительству нечем было финансировать эту экспедицию, теперь же, как уяснил Гумбольдт из статьи, Боден смог оснастить два корабля – «Географ» и «Натуралист» – и отплыл в Южную Америку; дальше он собирался выйти в Тихий океан и плыть в Австралию.
