Заключая в себе неожиданные аналогии, «Записки…» с гравюрой Naturgemälde проливали свет на невидимую прежде паутину жизни
{755}. Взаимосвязи стали основой мышления Гумбольдта. Природа, писал он, есть «отражение целого», и ученым надо подходить к флоре, фауне и толщам пород глобально
{756}. Если этого не делать, продолжал он, то ученые уподобятся тем геологам, которые выстраивают весь мир, «исходя из формы ближайших к ним холмов»
{757}. Ученым следует покинуть свои дома и поездить по миру.
Столь же революционным было желание Гумбольдта обращаться к «нашему воображению и нашей душе»
{758} – мысль, высказанная во Введении к немецкому изданию
{759}, где он ссылался на философию природы Фридриха Шеллинга – Naturphilosophie
{760}. В 1798 г. в возрасте 23 лет Шеллинг был назначен профессором философии Университета Йены и быстро перешел в ближний круг Гёте. Его так называемая «философия природы» стала теоретической основой немецкого идеализма и романтизма. Шеллинг призывал к «необходимости уяснять природу в ее целостности»
{761}. Он отвергал идею непреодолимой пропасти между внутренним и внешним – между субъективным миром «я» и объективным миром природы. Вместо этого Шеллинг подчеркивал жизненную силу, связывающую природу и человека, настаивая на существовании органической связи между личностью и природой. «Я сам тождественен природе», – декларировал он постулат, который проложил дорогу представлению романтизма о том, что человек может найти себя в дикой природе. Для Гумбольдта, убежденного, что он по-настоящему стал самим собой только в Южной Америке, это было особенно привлекательно
{762}.
Ссылки Гумбольдта на Шеллинга также показывают, как сильно он изменился за истекшее десятилетие. Солидаризуясь с идеями Шеллинга, Гумбольдт вносил в науку новую струю. И, не отходя полностью от рационализма, бывшего стереотипом мыслителей Просвещения, Гумбольдт теперь незаметно отворил дверь субъективности. Гумбольдт, бывший «князь эмпиризма», как писал о нем Шеллингу один его друг
{763}, стал совсем другим человеком. Вразрез со многими учеными, отвергавшими Naturphilosophie Шеллинга из-за ее несовместимости с эмпирическим исследованием и с научными методами, Гумбольдт утверждал, что мышление Просвещения и Шеллинг не были «враждебными полюсами»
{764}. Как раз напротив, упор Шеллинга на единство соответствовал тому, как понимал теперь природу Гумбольдт.
Шеллинг считал, что концепция «организма» должна была стать фундаментом понимания природы
{765}. В ней следовало видеть не механическую систему, а живой организм. Разница тут та же, что между часами и животным. Часы состоят из деталей, которые можно разобрать и затем снова собрать, а с животным это не пройдет: живая природа – единое целое, организм, части которого работают только во взаимосвязи одна с другой. В письме Шеллингу Гумбольдт писал, что он верит, что это не менее чем «революция» в науках
{766}, отказ от «сухой компиляции фактов» и «грубого эмпиризма»
{767}.
Фронтиспис «Записок по географии растений» Гумбольдта и посвящение Гёте
Первым навел его на эти мысли Гёте. Гумбольдт не забыл, как на него повлияло пребывание в Йене и как взгляды Гёте на природу сформировали его образ мыслей. Это тесное переплетение природы и воображения в его книгах было результатом «влияния на меня ваших трудов»
{768}, сказал он позднее Гёте. В знак признательности Гумбольдт посвятил «Записки по географии растений» своему старому другу. На фронтисписе «Записок…» изображен Аполлон – бог поэзии, приподнимающий покрывало с богини природы. Без поэзии не понять тайн природного мира. Гёте в ответ вложил в уста Отилии, одной из главных героинь своего романа «Избирательное средство» (Elective Affinities), слова: «Как же мне понравится однажды слушать речь Гумбольдта!»
{769} Гёте буквально «проглотил» «Записки…»
{770}, получив их в марте 1807 г., и перечитывал книгу несколько раз в последующие дни
{771}. Новая гумбольдтовская концепция была таким откровением, что Гёте не терпелось ее обсудить
[16]
{772}. Он был настолько вдохновлен ею, что через две недели прочитал в Йене лекцию по ботанике на основе «Записок…»
{773}. «Художественным ветерком, – писал Гёте, – Гумбольдт раздул науку “ярким пламенем”»
{774}.
