Ввиду распространенности теорий и доводов Бюффона в последние десятилетия природа Америки стала метафорой ее политического и культурного значения или отсутствия такового – в зависимости от точки зрения. Показателем важности страны стала также, наряду с экономической развитостью, военными подвигами и научными достижениями, ее природа. В разгар Американской революции Джефферсон гневно отвергал утверждения Бюффона и потратил годы, стараясь их опровергнуть. Раз Бюффон прибегал к размеру как к показателю силы и превосходства, Джефферсону оставалось всего лишь показать, что все на самом деле крупнее в Новом Свете, и тем самым приподнять свою страну над европейскими
{990}. В 1782 г., в разгар американской Войны за независимость, Джефферсон опубликовал «Заметки о штате Виргиния», в которых флора и фауна Соединенных Штатов выступили в роли пехотинцев в патриотическом сражении. Размахивая знаменем «чем больше, тем лучше», Джефферсон приводил в доказательство своего тезиса таблицы с живым весом медведей, бизонов и пум. Даже ласка и та, писал он, «в Америке крупнее, чем в Европе».
Через четыре года, когда он переехал во Францию уже американским посланником, Джефферсон убеждал Бюффона, что скандинавский северный олень так мал, что «пройдет под брюхом у лося»
{991}. Более того, Джефферсон не поскупился и переправил из Вермонта в Париж чучело лося
{992}, что стало инициативой, окончившейся провалом. Французы остались равнодушны, ведь лось прибыл в Париж в жалком состоянии – без шерсти на коже и источающим дурной запах. Тем не менее Джефферсон не опустил руки и упросил друзей и знакомых прислать ему подробные цифры «по всем зверям… от мыши до мамонта»
{993}. Позже, уже президентом, Джефферсон переправлял огромные окаменелые кости и бивни североамериканских мастодонтов в Парижскую академию наук, чтобы доказать французам, до чего велики были животные Северной Америки
{994}. При этом он надеялся, что в один прекрасный день они найдут живых мастодонтов, скитающихся где-то в неисследованных уголках континента. Горы, реки, флора и фауна превратились в оружие на политической арене. (Джефферсон не был первым американцем, включившимся в этот спор. В 1780-е гг., в свою бытность американским посланником в Париже, Бенджамин Франклин оказался на ужине, где присутствовал аббат Рейналь, один из несогласных ученых. Франклин обратил внимание, что все американские гости сидели на одной стороне стола, а французы на другой. Пользуясь случаем, он предложил задание: «Пускай все встанут. И мы посмотрим, кто тут выродился»
{995}. Как оказалось, рассказывал впоследствии Франклин Джефферсону, все американцы оказались «наилучшего телосложения», а французы все плюгавыми, в особенности Рейналь – «сущая креветка».)
Гумбольдт таким же способом отстаивал честь Южной Америки. Он не только восхвалял континент за его несравненные красоты, плодородие и величественность, но и напрямую атаковал Бюффона. «Бюффон был совершенно не прав», – писал он и позже удивлялся, как французского натуралиста вообще угораздило решиться описывать Американский континент, ведь он его даже никогда не видел
{996}. По словам Гумбольдта, тамошние туземцы были какие угодно, только не худосочные; достаточно одного взгляда на венесуэльских карибов, чтобы опровергнуть дикие измышления европейских ученых. Он встречал представителей этого племени по пути от Ориноко к Кумане и запомнил их как самых рослых, сильных и красивых людей, когда-либо им виденных, – как бронзовые статуи Юпитера
{997}.
Кроме того, Гумбольдт опровергал мысль Бюффона, будто бы Южная Америка была «новым миром», континентом, недавно поднявшимся из океана, лишенным истории или цивилизации. Древние памятники, которыми он любовался, а потом описывал в своих публикациях, – дворцы, акведуки, статуи и храмы – неоспоримое свидетельство развитых и облагороженных обществ. В Боготе Гумбольдт нашел несколько древних доинкских манускриптов (и прочел их переводы), содержащих целостные знания по астрономии и математике. Также и язык был настолько сложным, что содержал абстрактные понятия, такие как «будущее» и «вечность»
{998}. Гумбольдт настаивал на отсутствии признаков языковой бедности, на которые указывали прежние исследователи: потому что эти языки совмещают богатство, изящество, мощь и нежность.
Это были не дикие варвары, как рисовали их последние три века европейцы. Боливар, владелец нескольких книг Гумбольдта, должно быть, восхищался, когда читал в «Политическом очерке о королевстве Новая Испания», что теории Бюффона о вырождении обрели популярность только потому, что «льстили тщеславию европейцев»
{999}.
Гумбольдт продолжал просвещать мир касательно Латинской Америки. Его взгляды развивали по всему свету в статьях и журналах, предваряя их вступлениями, как, например: «по наблюдению г-на Гумбольдта» или «как сообщает нам г-н Гумбольдт»
{1000}. По словам Боливара, Гумбольдт «сделал Америке более добра, чем все завоеватели»
{1001}. Гумбольдт изобразил мир природы как отражение идентичности Южной Америки – портрет сильного, полного жизни и прекрасного континента. В точности то же делал Боливар, использовавший природу, чтобы вдохновить своих соотечественников или объяснить свои политические взгляды.
Не отвлекаясь на абстрактные теории и философствования, Боливар напоминал своим соотечественникам, что им следует учиться у лесов, рек и гор. «Вы также откроете важные ориентиры к действию в самой природе нашей страны, включающей возвышенные территории Анд и раскаленные пляжи Ориноко, – говорил он на конгрессе в Боготе. – Внимательно учитесь у них, и там вы узнаете, что конгресс должен постановить для счастья народа Колумбии». Боливар называл природу «надежным учителем людей»
{1002}.
