Старые друзья пытались помочь. Боливар, находившийся тогда в Лиме и пытавшийся изгнать испанцев из Перу, написал президенту Франсия, требуя освободить Бонплана и грозя в случае отказа вторжением в Парагвай для его освобождения. Боливар говорил, что Франсия может рассчитывать на него как на союзника, но только в случае, если «невиновный», которому он «предан всей душой, не станет жертвой несправедливости»
{1091}. Гумбольдт тоже делал все, что мог, задействовав свои европейские связи
{1092}. Он организовал отправку в Парагвай писем, подписанных знаменитыми учеными, и просил своего давнего лондонского знакомца Джорджа Каннинга (который был теперь министром иностранных дел) дать соответствующее поручение британскому консулу в Буэнос-Айресе. Но Франсия отказался отпустить Бонплана.
Тем временем планы самого Гумбольдта отправиться в Индию застопорились. Несмотря на поддержку принца-регента и Джорджа Каннинга, Ост-Индская компания по-прежнему отказывала Гумбольдту во въезде в Индию. Создавалось ощущение, что он последние несколько лет ходит кругами. Годы, проведенные в Латинской Америке и последующие, были отмечены для него деятельностью без передышки и постоянным стремлением вперед, теперь же Гумбольдт застрял в бездействии. Он уже не был прежним порывистым героем, молодым исследователем, прославившимся своими приключениями, став выдающимся и всеми уважаемым ученым на шестом десятке. Большинство его современников среднего возраста были бы только рады такому уважению и признанию учености, но Гумбольдт еще не был готов остепениться. Слишком многое еще нужно было предпринять. Он был так непоседлив, что один из его друзей назвал его стремительность maladie centrifuge («центробежной болезнью») Гумбольдта
{1093}.
Гумбольдт был разочарован, огорчен, разозлен, чувствовал себя обманутым и недооцененным. Он уже грозил, что отвернется от Европы и переберется в Мексику, где создаст научный институт. Там он окружит себя настоящими учеными, говорил он брату в октябре 1822 г., и будет наслаждаться «свободой мысли»
{1094}. В конце концов, там его будут «чрезвычайно уважать»
{1095}. Он уже не сомневался, что проведет остаток жизни вне Европы. Несколько лет назад Гумбольдт уже делился с Боливаром своим планом переехать в Латинскую Америку
{1096}. Но на самом деле никто не знал, чего Гумбольдт хочет и что намерен делать. Вильгельм, подводя итог, говорил: «Александр всегда вынашивает что-то огромное, и потом не происходит и половины им задуманного»
{1097}.
Ост-Индская компания ставила ему палки в колеса, зато, казалось, все остальные в Британии питали относительно Гумбольдта энтузиазм. Многие из британских ученых, с которыми он встречался в Лондоне, теперь навещали его в Париже
{1098}. К нему снова пожаловал знаменитый химик Гемфри Дэви, сын астронома Уильяма Гершеля Джон, математик Чарльз Бэббидж, превозносимый сегодня как отец компьютера. По словам Бэббиджа, Гумбольдт «извлекал удовольствие из общения», независимо от того, знаменит или безвестен его гость
{1099}. Геолог из Оксфорда Уильям Бакленд тоже предвкушал встречу с Гумбольдтом в Париже. Потом он писал другу, что еще никогда не слышал такой быстрой и такой блестящей речи
{1100}. Гумбольдт, как всегда, щедро делился своими познаниями и коллекциями, распахнув для Бакленда свой кабинет и свои тетради.
Одной из наиболее значительных была встреча с Чарльзом Лайелем, британским геологом, чьи труды помогут формированию эволюционных воззрений Чарльза Дарвина. Остро интересуясь загадкой образования Земли, Лайель в начале 1820-х гг. путешествовал по Европе, изучая горы, вулканы и другие геологические образования, что потом легло в основу его революционного труда «Принципы геологии» (Principles of Geology). Затем, летом 1823 г., примерно тогда, когда Боливар узнал о тюремном заключении Бонплана, полный надежд 25-летний Лайель явился в Париж с портфелями, набитыми рекомендательными письмами к Гумбольдту
{1101}.
Со времени возвращения из Латинской Америки Гумбольдт лелеял проект сбора и сопоставления данных о геологических слоях всей Земли. Через двадцать лет он издал наконец полученные результаты в виде «Геогностического очерка о суперпозиции горных пород» (Geognostical Essay on the Superposition of Rocks). Это произошло за несколько месяцев до приезда в Париж Лайеля. Именно в таких сведениях нуждался Лайель для собственных исследований. «Геогностический очерк…», по признанию самого Лайеля, был «ценным уроком» для него
{1102}. По его мнению, даже если бы Гумбольдт не опубликовал ничего другого, этот труд сделал бы его одним из величайших светил научного мира. На протяжении следующих двух месяцев двое ученых провели вместе много вечеров, беседуя о геологии, наблюдениях Гумбольдта на горе Везувий и общих друзьях в Британии. Лайель обратил внимание на блестящий английский Гумбольдта
{1103}. «Умбол» (так слуга-француз произносил его фамилию), как писал Лайель отцу, снабдил его массой материалов и полезных сведений
{1104}.
Речь зашла и об изотермах – линиях, которые мы видим на картах погоды сегодня, соединяющих множество географических точек по всему земному шару с одинаковыми температурами
[25]. Гумбольдт предложил их, когда работал над своими «Изотермными линиями и распределением тепла на Земле» (On the Isothermal Lines and the Distribution of Heat on the Earth; 1817 г.), чтобы наглядно представить глобальные климатические явления. Этот трактат помог Лайелю сформулировать собственные теории, кроме того, заложил основу нового понимания климата
{1105} – того, на которое опираются все последующие работы о распределении тепла на Земле.
