Затем, в 1820 г., племянник короля, герцог Беррийский – третий в очереди наследников престола – погиб от руки бонапартиста. После этого напор роялистов стал неудержимым. Усилилась цензура, людей могли держать в заключении без суда, и самые состоятельные люди получали на выборах два бюллетеня. В 1823 г. ультрароялисты добились большинства в нижней палате парламента. Гумбольдт был сильно удручен, сказав одному американскому гостю, что достаточно заглянуть в Journal des Debats – газету, основанную в 1789 г., во время Французской революции, – чтобы убедиться, как стала урезана свобода печати
{1119}. Не устраивало Гумбольдта и то, что религия, со всеми своими ограничениями научной мысли, снова сжимала в своих тисках французское общество. С возвращением ультрароялистов усиливалась власть католической церкви. С середины 1820-х гг. по всему Парижу потянулись вверх шпили новых церквей.
Париж был «менее чем когда-либо расположен» служить центром наук, как писал Гумбольдт другу в Женеву
{1120}: средства на лаборатории, исследования, обучение были урезаны. Тяга к познанию была задушена, так как ученым приходилось искать поддержки нового короля. Ученые превратились, по выражению Гумбольдта, в «гибкие инструменты» в руках политиков и принцев
{1121}, и даже великий Жорж Кювье пожертвовал своим гением натуралиста ради «лент, крестов, титулов и благосклонности двора». В Париже началась интенсивная «министерская чехарда». Любой, с кем теперь встречался Гумбольдт, был, по его словам, либо министром, либо бывшим министром. «Они скапливаются толстым слоем, как осенние листья, – делился он с Лайелем, – и до того, как один слой успеет сгнить, покрываются следующим и следующим»
{1122}.
Французские ученые опасались, как бы Париж не расстался со статусом центра новаторской научной мысли. В Академии наук, свидетельствовал Гумбольдт, делали мало, и даже эта малость часто кончалась ссорами. Хуже того, ученые образовали секретную комиссию для оздоровления тамошней библиотеки – удаляя книги, представлявшие либеральные идеи, такие, например, которые были написаны мыслителями XVIII в., такими как Жан-Жак Руссо и Вольтер. Когда бездетный Людовик XVIII умер в сентябре 1824 г., королем стал его брат Карл X, предводитель ультрароялистов. Все верившие в свободу и ценности революции знали, что дальнейшие изменения интеллектуального климата будут только усугубляться.
Изменился и сам Гумбольдт. На середине шестого десятка его каштановые волосы поседели, и его правая рука была почти парализована ревматизмом – долгосрочный эффект, как он сам объяснял друзьям, так сказались ночевки на сырой земле в джунглях Ориноко
{1123}. Его одежда была старомодной, в стиле первых лет после Французской революции: узкие полосатые бриджи, желтый жилет, синий фрак, белый галстук, высокие сапоги и видавшая виды черная шляпа. По свидетельству друга, в Париже так никто больше не одевался. Объяснялось это как его политическими пристрастиями, так и бережливостью. С тех пор как от наследства не осталось ни гроша, он жил в маленькой простой квартирке с видом на Сену, всего из двух комнат: частично меблированной спальни и кабинета. У Гумбольдта не было ни денег, ни склонности к роскоши, изящной одежде и пышной обстановке.
Затем, осенью 1826 г., после более чем двух десятилетий, терпение Фридриха Вильгельма III наконец иссякло. Он написал Гумбольдту, что тот должен был уже закончить издание трудов, которое считал «осуществимым только в Париже»
{1124}. Король не мог и дальше продлевать ему разрешение оставаться во Франции. Прочтя о том, что король ждет его «скорейшего возвращения», Гумбольдт не мог сомневаться, что это приказ.
Он отчаянно нуждался в ежегодной стипендии, так как стоимость его публикаций, по его признанию, оставляла его «бедным как церковная мышь»
{1125}. Приходилось жить на заработанное, но он был непутевым, когда дело касалось его финансов. Как заметил его английский переводчик, «единственная вещь на свете, которую не понимал мистер Гумбольдт, – это бизнес»
{1126}.
Париж был его домом уже более двадцати лет, и там жили его самые близкие друзья. Это было болезненное решение, но в конце концов Гумбольдт согласился переехать в Берлин – но только на том условии, что ему позволят регулярно наведываться в Париж и проводить там по нескольку месяцев кряду ради продолжения своих исследований. В феврале 1827 г. он писал немецкому математику Карлу Фридриху Гауссу о том, как нелегко отказаться от своей свободы и научной жизни
{1127}. Совсем недавно обвиняя Жоржа Кювье в измене революционному духу, теперь Гумбольдт сам превращался в придворного, вступая в мир, где ему предстояло выработать удобное равновесие между своими либеральными политическими взглядами и своим долгом перед монархией. Он опасался, что это будет почти невозможно – найти «нечто среднее между колеблющимися мнениями»
{1128}.
14 апреля 1827 г. Гумбольдт уехал из Парижа в Берлин, но, как водится, двинулся кружным путем. Он отправился через Лондон, где хотел сделать последнюю отчаянную попытку уговорить Ост-Индскую компанию дать ему разрешение на исследование Индии. Со времени его последнего приезда сюда в 1818 г., когда он останавливался у своего брата Вильгельма, минуло девять лет. С тех пор Вильгельма отозвали с дипломатического поста в Лондоне, и теперь он проживал в Берлине
[27], но Гумбольдт сумел быстро связаться со старыми британскими знакомыми. Он постарался извлечь максимум из трехнедельного пребывания.
