На континенте тоже властвовала реакция. После окончания Наполеоновских войн и Венского конгресса 1815 г. германские государства вошли в относительно мирную фазу и противились реформам. Под руководством австрийского министра иностранных дел князя Клеменса фон Меттерниха германские государства создали на Венском конгрессе Германский союз. Это была слабая конфедерация сорока государств, заменившая прежнюю Священную Римскую империю германцев и последовавший за ней наполеоновский Рейнский союз. Меттерних придумал эту форму объединения для установления нового баланса сил в Европе и недопущения появления одного крупного и мощного государства. У союза не было единого главы, Национальная ассамблея во Франкфурте была не столько полномочным парламентом, сколько конгрессом послов, отстаивавших интересы своих государств. С концом Наполеоновских войн Пруссия вернула себе ряд своих прежних территорий и экономическую мощь; теперь в ее состав входило недолговечное вассальное государство Наполеона Вестфальское королевство, Рейнская область и частично Саксония. Теперь Пруссия раскинулась от границы с Нидерландами на западе до России на востоке.
В германских государствах с подозрением относились к реформам, видя в них первый шаг на пути к революции. Демократия, говорил Меттерних, – это «вулкан, который необходимо потушить»
{1154}. Гумбольдт, несколько раз встречавший Меттерниха в Париже и в Вене, был разочарован таким развитием событий. Он переписывался с Меттернихом по вопросам развития наук; хорошо зная друг друга, они умело избегали политической дискуссии. В частных беседах австрийский канцлер отзывался о Гумбольдте как о «политически заблудшем человеке»
{1155}, а Гумбольдт о Меттернихе – как о «саркофаге с мумией»
{1156}, имея в виду ветхость его политических принципов.
Страна, куда возвратился Гумбольдт, была решительно антилиберальной. В условиях урезанных политических прав и общего подавления либеральных идей средние классы Пруссии ушли в себя, в частную жизнь. В музыке, литературе, живописи преобладало выражение чувств, а не революционный пыл. Настроение 1789 г., как называл тот образ мыслей Гумбольдт
{1157}, полностью выветрилось.
В других краях положение было не лучше. Симон Боливар убедился в том, что построение наций – куда более трудное занятие, чем война. Ко времени возвращения Гумбольдта в Берлин нескольким колониям уже удалось избавиться от испанского ига. Республики были провозглашены в Мексике, Федеральной Республике Центральной Америки, Аргентине и Чили; Боливар возглавлял Великую Колумбию (в составе Венесуэлы, Панамы, Эквадора и Новой Гранады), Боливию и Перу. Но мечта Боливара о лиге свободных наций в Латинской Америке рухнула: прежние союзники становились его врагами.
В его панамериканском конгрессе летом 1826 г. приняли участие только четыре латиноамериканские республики
{1158}. Задуманный как начало Андской федерации, простершейся от Панамы на севере до Боливии на юге, конгресс полностью провалился. Бывшие колонии нисколько не были заинтересованы в единстве. Но худшее было еще впереди: весной 1827 г. до Боливара дошло известие о мятеже его войск в Перу. Вместо того чтобы поддержать освободителя, его давний друг вице-президент Колумбии Франсиско де Паула Сантандер выступил на стороне мятежников и потребовал ухода Боливара с президентского поста. Один из близких к Боливару людей сказал, что «наступила эра грубых промахов»
{1159}. Гумбольдт тоже считал, что Боливар присвоил себе слишком много диктаторских полномочий. Конечно, Южная Америка была многим обязана Боливару, но его авторитарные методы отдавали «беззаконием, неконституционностью и чем-то похожим на Наполеона», как говорил Гумбольдт одному колумбийскому ученому и дипломату
{1160}.
Северная Америка тоже не вызывала у Гумбольдта сильного оптимизма. Со смертью в один и тот же день – 4 июля 1826 г., в пятидесятую годовщину Декларации независимости, – Томаса Джефферсона и Джона Адамса не осталось в живых никого из отцов-основателей. Гумбольдт неизменно восхищался Джефферсоном, участвовавшим в рождении великой страны, но не переставал сожалеть о том, что для отмены рабства было сделано недостаточно. С принятием конгрессом США в 1820 г. миссурийского компромисса для рабовладельцев открылась другая дверь. По мере расширения республики и основания и вхождения в нее все новых штатов разгорались горячие дискуссии о рабовладении. Гумбольдт был разочарован тем, что миссурийский компромисс позволял новым штатам, расположенным южнее 36° 30' северной широты (примерно там пролегала граница Теннесси и Кентукки), сохранять у себя рабовладение. До конца жизни он твердил всем визитерам из Северной Америки, своим корреспондентам и газетчикам о том, насколько он удручен «увеличивающимся влиянием рабства»
{1161}.
Разочарованный политикой и революциями, Гумбольдт погрузился в мир науки. Получив от представителя мексиканского правительства письмо с просьбой о помощи в переговорах о торговле между Мексикой и Европой, он не колебался с ответом. Он «отстранился от политики»
{1162}, а потому не мог ответить согласием. Впредь он сосредоточится на природе и науке с образованием. Ему хотелось помочь людям открыть силу интеллекта. «Знание рождает мысль, – говорил он, – а с мыслью приходит «могущество»
{1163}.
3 ноября 1827 г. – со времени его возвращения в Берлин не прошло и полугода – Гумбольдт приступил к чтению цикла из 61 лекции в университете. Эти лекции приобрели такую популярность, что 6 декабря он расширил цикл еще шестнадцатью в Берлинском мюзик-холле, Singakademie. Целых шесть месяцев он несколько раз в неделю читал лекции. На каждой собиралось по нескольку сотен слушателей. Гумбольдт выступал, не заглядывая в записи. Они были живыми, веселыми и абсолютно новыми
{1164}. Не требуя никакой входной платы, Гумбольдт преобразовывал науку: его битком набитая аудитория включала членов августейшего семейства, соседствовавших с кучерами, студентов с прислугой, ученых с каменщиками; половину слушателей составляли женщины.
