Останавливаясь для инспекции шахт, Гумбольдт всюду искал алмазы: запускал пятерню в песок и просеивал песчинки между пальцами. Вооружившись лупой, он разглядывал песок, не сомневаясь, что отыщет мерцающее сокровище, считая это всего лишь делом времени
{1223}. Почти все, кто видел Гумбольдта за этим занятием, принимали его за безумца, ведь нигде, кроме тропиков, алмазов доселе не находили. Один из сопровождавших его казаков даже прозвал его «сумасшедшим прусским князем Гумплотом»
{1224}.
Правда, кое-кто из его спутников решил рискнуть и тоже попытаться, включая старого парижского знакомого Гумбольдта графа Полье. Проведя с экспедицией несколько недель и полюбовавшись на поиски, Полье 1 июля простился с Гумбольдтом и поспешил в имение жены под Екатеринбургом, где тоже добывали золото и платину. Зараженный гумбольдтовской уверенностью, Полье первым делом втолковал своим людям, где искать алмазы
{1225}. Уже через считаные часы после его приезда они нашли первый уральский алмаз. Эта новость разлетелась по стране и по Европе после того, как Полье опубликовал статью о своей находке. Всего за месяц число найденных в России алмазов составило тридцать семь
{1226}. Предсказания Гумбольдта оправдались. Он знал, что его догадка основана на твердых научных знаниях, но многим происходящее казалось таким загадочным, что они готовы были обвинить его в колдовстве
{1227}.
Урал, восторженно писал Гумбольдт Канкрину, оказался «подлинным Эльдорадо»
{1228}. Для Гумбольдта его точное предсказание было, скорее всего, примером прекрасной научной аналогии, но русским оно сулило выгоды в торговле. Гумбольдт предпочел отмахнуться от этого – как и от много другого в своей экспедиции. В Латинской Америке он критиковал все стороны испанского колониального владычества, от хищнической эксплуатации природных ресурсов и уничтожения лесов до дурного обращения с туземцами и ужасов рабства. Тогда он утверждал, что обязанность путешественников, засвидетельствовавших мучительства и угнетение, «донести жалобы угнетенных до слуха тех, в чьей власти облегчить их участь»
{1229}. За несколько месяцев до отъезда в Россию Гумбольдт воодушевленно говорил Канкрину о своем желании посмотреть на крестьян в восточных «беднейших провинциях»
{1230}. Но Канкрин жестко отвечал, что цели экспедиции исчерпываются наукой и коммерцией. Гумбольдту не дозволялось высказывать суждения о русском обществе и о крепостном праве.
В России царя Николая I властвовали абсолютизм и неравенство. Власть была централизована и находилась в руках царя. Николай I считал себя защитником от революций. Он был правителем, который ценил скрупулезный порядок, формальность и дисциплину. Всего через несколько лет после экспедиции Гумбольдта в Россию царь провозгласит идеологической доктриной России триаду «Православие, самодержавие и народность»: подчинение православной церкви, правящему дому Романовых и сосредоточение на русских традициях в противовес западной культуре.
Гумбольдт знал, чего от него ждут, и пообещал Канкрину заниматься исключительно природой. Он будет избегать всего, что относится к государственной власти и «условиям низших классов», и не будет открыто критиковать русскую феодальную систему, как бы плохо ни обращались с крестьянами
{1231}. Отчасти неискренно, он даже сказал Канкрину, что иностранцы, не владеющие языком, не способны разобраться в условиях страны и будут лишь распространять по миру необоснованные слухи.
Гумбольдт быстро убедился лишь в том, насколько широко распространяется власть Канкрина: все чиновники по пути его следования, казалось, собрались встречать его и информировать о результатах Санкт-Петербург. Даже на огромном расстоянии от Москвы и Санкт-Петербурга не было дикой природы. Например, Екатеринбург, расположенный в 1000 миль восточнее Москвы, эти ворота в азиатскую часть России, оказался крупным промышленным центром с примерно 15 000 жителей, многие из которых трудились на шахтах и на заводах
{1232}. В регионе были золотые прииски, литейные заводы, плавильные печи, шлифовальные мастерские, плавильное производство и кузницы. Среди многих природных ископаемых были золото, платина, медь, драгоценные и полудрагоценные камни. Сибирский тракт служил главным торговым путем, связывавшим фабричные и добывающие городки по всей обширной стране. Всюду, где останавливались Гумбольдт и его спутники, их встречали губернаторы, городские советники, офицеры и прочие увешанные медалями чиновники. Там были длительные ужины, речи и балы – не было времени побыть в одиночестве. Гумбольдт терпеть не мог эти формальности, так как за каждым его шагом пристально наблюдали и водили его за руку, «как немощного»
{1233}.
В конце июля, спустя три с лишним месяца после отъезда из Берлина, Гумбольдт добрался до Тобольска – города в 1800 милях от Санкт-Петербурга и самой восточной точки обговоренного маршрута, – но и там, на его вкус, все еще не хватало первозданности
{1234}. Не для того Гумбольдт приехал в такую даль, чтобы развернуться в обратный путь. У него были иные планы. Вместо того чтобы ехать обратно в Санкт-Петербург, как изначально договорились, Гумбольдт сейчас проигнорировал инструкции Канкрина и отклонился от маршрута на 2000 миль. Ему захотелось увидеть Алтайские горы на востоке, где встречаются Россия, Китай и Монголия, – как аналог его исследований Анд.
Раз Гималаи остались для него недосягаемыми, Алтай был ближайшим местом для сбора данных о горной гряде Центральной Азии. Результаты экспедиции в Россию, писал он потом, опирались на эти «аналогии и контрасты»
{1235}. Именно Алтай был причиной того, что он вытерпел столько неудобных ночных переездов в тряской карете. Путешественники сэкономили своей спешкой столько времени, что Гумбольдт решил, что может просто продлить маршрут без особых проблем. Из Екатеринбурга он уже написал о своих намерениях брату Вильгельму, но больше никому. Канкрина он уведомил только о «небольшом удлинении» их маршрута накануне выезда из Тобольска, отлично зная, что министр, находясь в далеком Санкт-Петербурге, ничего не сможет поделать
{1236}.
