Павлишин опрокинул бокал в себя, отдышался, покрутил головой:
— Тебя послушать, мамочка моя, так ни за что не поверишь, что в Смоленском заканчивала курсы! Какие выражения я от тебя слышу — «утроба», «башка»… Нешто таким словам на благородных ваших курсах барышень учили, мамочка?
— Ты поговори ещё мне, пьяница несчастный! Поживи с тобой, так не такому выучишься! Закрой погребец, иди сюда! Сядь у окна и прижми седалище своё! И до самой Варшавы чтобы и глядеть в ту сторону не смел, понял?
— Понял, мамочка! — Павел Родионович по тону супруги понял, что сейчас раздражать её не стоит. Пусть посидит, успокоится — глядишь, и задремлет…
Супруги молча глядели в окно, за которым мелькали обычные железнодорожные картины. Деревья, луга, далёкие белые хутора с пасущимися неподалёку пёстрыми коровами. Мягко поскрипывали рессоры вагона, колёса пели свою монотонную стукотливую песню: так-таки-таки-таки-так!
Настороженно поглядывая на супругу — не уснула ли наконец? — Павлишин и сам чуть было не погрузился в дрёму. Однако громкий необычный металлический стук над головой быстро вывел его из объятий Морфея. Недоуменно покосившись на потолок — и кто там мог топотать на полном ходу поезда? — чиновник снова было прижал затылок к подушечке-думке, прикрыл глаза… Ан нет — наверху опять что-то основательно громыхнуло, будто мешок картошки в пустой ящик кто-то с размаху ссадил. И крик послышался — явный, человеческий крик.
— Мамочка моя! Софочка — ты слыхала? — Павлишин испуганно затормошил дремавшую супругу. — Там, наверху, кто-то есть! Может, разбойники дорожные забрались? Помнишь, Ольга Николаевна рассказывала про страшное приключение в Италии?
Софочка свирепо глянула на мужа:
— Какие разбойники? Господи, покоя от этого пропойцы нету нигде! Пить меньше надобно, горе моё! Только ведь задремала — будит!
— Но я ведь явственно слышал! — настаивал Павлишин, вскочив и напряжённо прислушиваясь. — Там, наверху!
Однако шума больше не было. Погодя несколько мгновений, супруга снова с остервенением накинулась на Павла Родионовича. Свой монолог она закончила тем, что схватила дорожный погребец с запасами спиртного и торжествующе заткнула его под подушки, за свою широкую спину.
Приунывший супруг — делать-то нечего! — опять уткнулся в опостылевшее за время путешествия окно, прикидывая так и эдак. Нешто и вправду померещилось?
Глаза Павлишина сонно глядели на мелькающие деревья, как вдруг что-то тёмное капнуло и размазалось по стеклу короткой дорожкой. Потом рядом с первой каплей появилась вторая, с тонким выгнутым хвостиком… И наконец, стекло перечеркнула рваная струйка — чиновник теперь явственно видел! — крови…
Совсем по-дамски визжал титулярный советник Павлишин, тыча негнущимся пальцем в оконное стекло вагона, постепенно заливаемоё кровью. Не дожидаясь согласия супруги, дёрнул за сонетку вызова проводника так, что шнур где-то оборвался. А когда в коридорную дверь просунулась настороженная физиономия, увенчанная форменной фуражкой, только и показал молча рукой. Приглядевшись, физиономия раскрыла глаза до неестественных пределов, исчезла, и тут же одновременно с ужасающим скрипом металла о металл вагон резко качнуло вперёд. Поезд экстренно останавливался.
…Время для противников словно остановилось, оба напряжённо ждали условного сигнала к началу боя. Асикага по-прежнему не вынимал катану из-за пояса, лишь положил на рукоятку обе ладони. Берг, стоящий лицом по ходу поезда и щуря глаза от налетавших временами клубов дыма, тоже взялся за саблю обеими руками. Только иначе — в нарушение всех фехтовальных традиций, обхватив левой рукой клинок у его вершины.
А локомотив, до сей поры гудевший едва ли не ежеминутно, всё молчал. Углядев, что блестящая нитка рельсового пути впереди паровой машины плавно поворачивает, Берг предупредил противника:
— Осторожнее, сейчас будет поворот!
И тут же заметил упругую белую струю пара, вырвавшуюся из чёрной паровозной трубы. Он увидел гудок мгновением прежде, чем услыхал его — возможно, именно это спасло Берга.
Гудок словно переключил время с тяжкого ожидания на непостижимую воображением быстроту. С первым его аккордом Асикага молниеносно вырвал свой меч из-за пояса и из ножен одновременно и без замаха нанёс Бергу слева рубящий удар в горизонтальной плоскости. Катана ударила по основанию сабли, которую Берг держал обеими руками, со страшной силой, едва не выбив оружие. Удар был настолько мощным, что острие меча коснулось шеи офицера.
Не успев сообразить, ранен он или нет, Берг уже видел, как тяжёлый клинок противника, словно вопреки физическим законам, остановился у его лица и тут же стал возноситься вверх, для завершающего удара. Какой-то первобытный инстинкт бросил молодого офицера не назад, не вбок — а под ноги противника, в то самое мгновение, когда сердито жужжащий меч распорол воздух за его спиной.
Перекатившись вперёд и вбок, Берг спешно поднимался на ноги, с отчаянием констатируя, что противник намного быстрее его. Что он просто не успеет отразить третий удар. Асикага, по-кошачьи извернувшись, уже почти нанёс этот удар. Клинок летел к левому боку поднимающегося на ноги противника…
Берг одной рукой попытался защититься от удара саблей — с таким же успехом он мог подставить под тяжёлый меч лёгкую тросточку. Катана легко отбросила сабельный клинок и ударила по левой руке Берга — и одновременно сам Асикага получил страшный и неожиданный для него удар крылом семафора
[70], мимо которого в тот момент промчался поезд.
На глазах Берга тело японца с наполовину оторванной головой с сучащими ногами было отброшено на самый край крыши вагона, перекатилось пару раз по инерции и свалилось вниз.
Всё было кончено. А поезд продолжал мчаться вперёд…
Последний удар бросил почти поднявшегося на ноги Берга на железную поверхность. Он потряс головой, пытаясь прогнать звон в ушах, и вновь попытался подняться, опираясь на здоровую руку с обломком сабли. В раненую левую руку боль вошла только сейчас — жгучая, тянущая, застилающая глаза кровавой пеленой. Берг попытался поднять её, чтобы осмотреть рану, — а рука ниже локтя вдруг повисла, согнувшись в неестественном положении. Она была практически отрублена, и держалась лишь на клочке кожи, да на ткани сорочки.
Плохо дело, успел подумать Берг. Вполголоса подвывая от боли, он высвободил кисть правой руки из петли темляка
[71], отрезал обломком сабли кусок ремня и попытался перетянуть руку выше страшной раны. Ухватив один конец ремня зубами, он тут же ощутил горячую струйку, вылетавшую у него из глубокой раны на шее. Зажав её рукой, Берг совсем близко увидел шкатулку японца. Потянулся к ней, отчего кровь снова рванула из шейной раны тугой струёй.
