Несмотря на полный аншлаг, до первого антракта круглый зал театра был полупустым: бомонд снисходительно игнорировал цирковые номера, малоизвестных шансонеток и пантомиму, составляющих программу первого отделения. Не заметил в театре Белецкий и японского дипломата.
В антракте зрители отправились на дефиле по круглой галерее, опоясывающий зрительный зал. В этой же галерее были устроены буфетные комнаты, в одной из которых рюмка коньяка, спрошенная Белецким, обошлась ему в двухдневное жалование.
Выходя из буфетной, он едва не столкнулся с Эномото и поспешно уступил дорогу, соображая — стоит ли ему афишировать своё знакомство с японским посланником и приветствовать его. Однако Эномото сам решил эту проблему: широко улыбнувшись, он протянул тайному советнику руку и засыпал его градом вопросов, обычных для давно знакомых людей. Спрошено было и о Настеньке — и тут же выражено сожаление о том, что её отсутствие лишает Эномото возможности познакомиться с очаровательной барышней, о которой он столь много слышал.
— Надеюсь, вы окажете мне честь, господин Белецкий, разделить со мной ложу, в которой мне совсем не хочется смотреть спектакль в одиночестве, — церемонно пригласил его японец. — Это ложа номер три. Как меня уверяли, оттуда панорама сцены видится совершенно полной.
— Почту за честь, — пробормотал Белецкий, ловя на себе завистливые взгляды публики и соображая — сколько его знакомых завтра же найдёт повод сделать визит и выразить своё восхищение столь лестным знакомством.
Собеседники церемонно раскланялись, и Эномото тут же вступил в разговор с обладателем чудовищных бакенбард и многочисленных звёзд орденов на алом мундире с золотым шитьём. А Белецкий, погуляв под многочисленными пальмами и лианами, украшающими галерею, дождался третьего звонка и направился к ложе посланника.
Служитель с внешностью сенатора, застывший навытяжку у дверей в ложу, был, очевидно, предупреждён о визите, и с почтительным поклоном распахнул перед Белецким дверь, назвав его «сиятельством».
В полумраке ложи Белецкого ожидал уже совсем иной Эномото — торжественно-серьёзный, без тени прежней широкой улыбки на лице.
— Прошу прощения, господин Белецкий, за то небольшое представление, устроенное мной возле буфетной, — с поклоном приветствовал он визитёра. — Дипломатам не привыкать всё время играть на публике какие-то роли. А я подумал, что только впечатление о давнем и тесном знакомстве сможет оградить нас от излишне назойливого внимания публики. Садитесь, прошу вас!
Усевшись на кресло рядом, Эномото без промедления приступил к делу:
— Я искренне благодарен вам, господин Белецкий, за то, что вы доставили мне ту шкатулку и письмо от моего друга Мишеля Берга. Я не сомневался в его порядочности и раньше, однако только теперь понимаю, что он оказал мне услугу, которую трудно переоценить!
— Да и я, собственно, всегда полагал Мишеля умным и порядочным человеком, — пожал плечами Белецкий. — Иначе вряд ли позволил ему встречаться с моей дочерью и иметь с нею совместные планы на будущее…
— Дело слишком серьёзно, господин Белецкий. И только это обстоятельство заставляет меня задать вам несколько вопросов, часть из которых может показаться вам нескромными. И я заранее прошу у вас прощения за них. Скажите, как эта шкатулка к вам попала?
Этот вопрос Белецкому нескромным ни с какой стороны не показался, и он пересказал историю появления в его доме доктора Шлейзера и его рассказ.
— А этот доктор… Не мог ли он, по вашему мнению, заглянуть в шкатулку?
— Вряд ли, ваше высокопревосходительство. Дело в том, что ключ от неё был в конверте с письмом, адресованным моей дочери. Чего греха таить, с учётом рассказа доктора о ранении бедного Мишеля, я вскрыл адресованное ей письмо. И видимо, правильно сделал — иначе она узнала бы о том, что жених ранен…
— А сами вы, господин Белецкий, в шкатулку не заглядывали? Извините, но для меня этой крайне важно!
— Был такой соблазн, господин вице-адмирал! — признался Белецкий, краснея и радуясь тому, что в полутьме ложи его смущение не будет заметно. — Поймите меня правильно: я же отец! К тому же мне небезразличен и бедный Мишель. Я открыл эту шкатулку, увидел, что там бумаги — и не стал смотреть, снова запер. Позже, когда в «Ведомостях» появилась ваша нота протеста, а в других газетах фон Берга называли убийцей и виновником возможного срыва переговоров с Японией, я засомневался: стоит ли доставлять вам это послание от Мишеля. Не осложнит ли это ещё больше его нелёгкого положения? Я не спал всю ночь, господин вице-адмирал. Мишель Берг всегда очень тепло о вас отзывался, да и в нашей семье он уже почти был своим. И тогда, вспомнив рассказы Миши о ваших утренних прогулках, я решил встретиться с вами и поглядеть на вашу реакцию. Составить, так сказать, своё впечатление. А потом уже решать — передавать вам шкатулку или нет?
— Благодарю за откровенность, господин Белецкий. Вы честный и благородный человек, — Эномото помолчал и попросил. — Мне надо обдумать сложившуюся ситуацию. Кстати, на сцене уже появилась знаменитая прима — давайте немного помолчим и посмотрим за действом!
— Как вам будет угодно…
Эномото замолчал, уставясь на сцену невидящими глазами. Бравурные звуки оркестра, задорный голос знаменитой Гортензии и её песенки, прерываемые шквалом аплодисментов и криками «бис!» и «браво!», постепенно заворожили Белецкого. Он перестал в нетерпении поглядывать на замершего как изваяние японца, и даже вздрогнул, когда тот неожиданно повернулся к нему и спросил:
— Доктор не упоминал — в каком именно монастыре он оставил Мишеля?
— Нет, ваше высокопревосходительство. И я как-то поздно сообразил спросить, он уже ушёл, — Белецкий виновато поёрзал в кресле и принялся вслух рассуждать. — Монастырь не в самой Варшаве, а где-то в её пригородах. И видимо, не слишком далеко — иначе доктор не рискнул бы везти туда больного с огромной кровопотерей. Да и жгут на ране нельзя держать более двух часов, мне кажется. Он ещё упомянул, что при этом монастыре сестёр-бенедиктинок как приют для убогих и престарелых. И наверняка какая-то больничка — смог же он произвести там ампутацию руки бедного Мишеля. Да и медицинский персонал наверняка имеется — чтобы выхаживать пациента с такими страшными ранами…
— Очень здравые и логичные размышления, господин Белецкий, — скупо похвалил Эномото. — Теперь попробую порассуждать, с вашего позволения, я сам! Итак, трагедия произошла восемь дней назад — мой друг поставил дату под своим письмом мне. Его величеству доложили о гибели дипломата Асикага спустя три дня — до этого времени, смею предполагать, поиски раненого в поединке шли… Как бы это поточнее сказать?
— Ни шатко и валко, — подсказал Белецкий. — Полицейская машина империи «раскрутилась» в полную силу только после высочайшего повеления!
— Браво, господин Белецкий! Итак, раненого и доктора активно ищут уже пять дней. Ищут, я думаю, очень старательно — государь лично заверил меня в этом! Третьего дня, когда я вручал канцлеру Горчакову ноту протеста, их ещё не нашли. И пообещали поставить меня в известность о результатах поиска безотлагательно! Но до сих пор не поставили! Почему, господин Белецкий?
