Более широкую невольную улыбку от мальчишеской выходки посланника Петру Николаевичу пришлось старательно прятать в платок.
А Горчаков, не замечая этой мимической сценки, продолжал торжественно вещать:
— Статья шестая. В уважение выгод, проистекающих от уступки острова Сахалина, Его Величество Император Всероссийский предоставляет: первое — японским судам право посещать порт Корсаков без платежа всяких портовых и пограничных пошлин, в продолжении десятилетнего срока. Второе: японским судам и купцам, для судоходства и торговли в портах Охотского моря и Камчатки, а также рыбной ловли в этих водах и вдоль берегов, те же права и преимущества, которыми пользуются в Российской империи суда и купцы наиболее благоприятствуемых наций…
Чрезвычайный и Полномочный Посол Японии, доказав мимоходом русскому коллеге-дипломату Стремоухову свою внимательность и способность к физиономистике, продолжал делать вид, что внимательно слушает русского канцлера и перевод положений Трактата на японский язык. Мыслями же он витал далеко и от переговорной залы МИДа, и от Петербурга вообще.
Нет, посол не был легкомысленным человеком. И нынешняя его рассеянность проистекала отнюдь не из пренебрежения интересами своей далёкой родины, которые в принципе могли бы пострадать от малейшей неточности или двусмысленности в тексте Трактата, под которым он через несколько минут от имени Японии поставит свою подпись. Эномото был уверен: неточностей и двойного смысла в международном документе нет. И никто и никогда не упрекнёт его за это.
…Долго, без малого год, он обсуждал с русскими различные варианты решения Сахалинского вопроса. Гораздо больших усилий потребовала напряжённая работа по согласованию нюансов, а паче чаяния — древняя, как сама история мировой цивилизации, дипломатическая игра взрослых и умудрённый опытом людей. Надо было озабоченно хмуриться при озвучивании самых выгодных и приемлемых для своей страны предложениях русских — чтобы тут же, в соответствии с правилами «игры», попытаться получить ещё более значимые преимущества. Зная при этом, что партнёры по переговорам никогда не поступятся большим. Зная, что русские играют по тем же правилам, что и японцы.
Эномото очень устал за этот год. Устал не только душевно — со временем постоянное мыслительное напряжение перетекло в физическую усталость. Он никогда ранее не постигал дипломатию как науку и искусство, однако способность учиться новому сохранилась у него ещё со времён шестилетнего голландского «университета». Анализируя причины своей усталости, вице-адмирал пришёл к выводу, что её истоки в другом — в постоянном напряжении и необходимости быть готовым к любой неожиданности.
С самого дня своего назначения в Россию он ждал этих неожиданностей. Странная и неожиданная протекция военного министра Сайго Такамори. Включение в состав дипломатической миссии лейтенанта Асикага Томео — не сразу определив его роль в своей судьбе, Эномото всё же постоянно чувствовал нешуточную угрозу от этого человека. Своё собственное прошлое: посол понимал, что русский царь, узнай он о мятеже Эномото, его приговоре и трёхлетнем пребывании в тюрьме, неминуемо сочтёт это оскорблением своего монаршего достоинства. Чем больше выделял Александр посла Японии, чем больше царственной и человеческой приязни дарил ему, тем болезненнее стал бы для русского царя удар по его самолюбию. Тем сильнее была бы досада оттого, что его «обманули», выставили на посмешище перед всем миром.
Тогда — что? Русская тюрьма? Объявление персоной нон грата и высылка из России, это в лучшем случае! Но даже в этом «лучшем» случае его возвращение в Японии отнюдь не было бы триумфальным. Эномото не сомневался: его неминуемо сделали бы виноватым и в провале дипломатической миссии, и в подрыве престижа Японии на международной арене. И тогда была бы снова тюрьма. Не русская, так японская…
Появление в его жизни искреннего и доброжелательного двадцатилетнего русского офицера фон Берга скрасило несколько месяцев вынужденного одиночества Эномото и даже несколько снизило градус напряжения его жизни. С Мишелем Бергом ему было легко и просто. Он искренне потянулся к молодому жизнерадостному человеку, единственному, кому от него, от Эномото, не было нужно ничего, кроме радости общения и познания незнакомых ранее сведений, обычаев, нравов…
Фон Берг искренне хотел стать другом для Эномото — не из тщеславия, не из желания похвастать в кругу армейских приятелей знакомством с высокопоставленным иностранным дипломатом, любимцем царя. Берг хотел быть полезным, и, видя холодную отстранённость японца, постоянно подчёркиваемую им официальность в отношениях, даже обижался. Винил в этой холодной отстранённости себя, своё неумение доказать дружбу и готовность прийти на помощь в любую минуту. Он просто не знал и не понимал древних японских обычаев, густо замешанных, к тому же, на очень долгой самоизоляции Страны восходящего солнца, на традиционном недоверии японцев ко всему, что привнесено извне… Этот наивный, но верный друг просто не знал, что для самурая внешнее проявление любых тёплых и добрых чувств равносильно признанию собственной слабости духа…
Берг, почуяв в Асикага врага своего друга, ринулся за ним в Европу. И без колебаний поставил на кон ради Эномото свою жизнь и будущее. Когда Эномото получил шкатулку со страшными для него документами, он в полной мере оценил то, что Берг сделал для него. Асикага, выполняя приказ своего прямого начальника из далёкой японской Кагосимы, был готов не только раскрыть русскому царю «преступное» прошлое японского посла. Разоблачительные для Эномото факты, подкреплённые фотографическими карточками и язвительными комментариями, должны были появиться в скандальной французской газете. Франция, обиженная «предательством» русского самодержца и политикой России, переориентированной в то время на Пруссию, не упустила бы возможность выставить виновника своих унижений на посмешище!
Подумав об этом сейчас, посол невольно хмыкнул: на гребне этой антирусской истерии Александр вряд ли обошёлся бы только высылкой из России виновника скандала!
Когда Берг метался в бреду от ран в маленькой монастырской келье, оскорблённый его «дерзостью» русский царь одним росчерком пера лишил его военного чина и повелел продолжать поиски, чтобы наказать ещё более.
Эномото сумел с помощью отца невесты Берга найти его, ещё живого, в больничке для убогих и престарелых при женском монастыре близ Варшавы.
Японский посол, собираясь в Варшаву, поставил в известность главу русского внешнеполитического ведомства Горчакова о необходимости временно покинуть пределы России. Из предосторожности конечным пунктом поездки был назван Берлин. К тому же Эномото, сыграв крайнее недовольство, заявил канцлеру дипломатический протест по поводу установленного за ним, японским послом, полицейского наблюдения. Ход был верным: если такового наблюдения и не было, то заграничная русская охранка не преминула бы присмотреть за послом в его поездке. Горчаков обратился к Александру, предупредив его о возможных осложнениях в переговорах по Сахалину в случае, если Эномото заметит наблюдение за собой.
— Но ведь мы уже потеряли одного японского дипломата! — нахмурился тогда Александр. — Причём потеряли, ежели помнишь, Александр Михайлович, именно на берлинском маршруте! Нельзя ли внушить господину послу, что охрана его персоны проистекают лишь от нашего стремления обеспечить его безопасность?
