— Ну, ещё бы! Когда хочешь угодить женщине, ничего не жалко! И не пытайтесь надуть старика! — рассмеялся канцлер. — Впрочем, храните вашу тайну сколько вам будет угодно! А вот насчёт фруктов в майском Петербурге — это проблема, мой дорогой посол! Боюсь, что их можно раздобыть только в оранжереях его величества…
— Тогда я снимаю свой вопрос, ваше сиятельство!
— Ладно, я попробую поузнавать, господин Эномото. Не обещаю, но попытаюсь. Скажите только, когда точно вы собираетесь уезжать? И где живёт этот ваш человек, дорожный знакомый? Помнится, зимой, выправляя подорожный лист на двухнедельную отлучку, вы проставили там конечным пунктом какой-то городишко на юге Привисленского края? Не туда ли снова засобирались, господин вице-адмирал?
Старый хитрый лис Горчаков, задавая этот вопрос, знал на него ответ. Знал и то, что уже после осенней берлинской поездки японский посланник стал получать из Петроковской губернии
[81] письма в надушенных конвертах с маленькой графской короной в углу. А через несколько месяцев, зимой, на период очередного тайм-аута в переговорах, Эномото поставил российский МИД в известность о необходимости кратковременного выезда в город Ченстохов одноименного уезда означенной губернии.
Общеизвестно, что личной жизни у дипломатов, аккредитованных в чужой стране, практически не бывает. Не было ничего удивительного и в том, что соответствующий департамент МИДа взял на заметку новый контакт японского посланника. Осторожно, памятуя о резком демарше Эномото относительно присмотра за ним, адресата проверили. Им, вернее, ею, оказалась младшая компаньонка графини Порезович, некая Эмилия Бартю.
Не понаслышке зная о том, что вся почта дипломатов проходит через «чёрный кабинет» почт-директора Главного Петербургского почтамта господина Шора, Горчаков обратился к Александру с просьбой быть личным цензором переписки японского посланника. Сам он, по положению, доступа к этому секрету империи не имел, и, адресуя просьбу государю, рассчитал всё наперёд. Канцлер не желал никаких осложнений с японским дипломатом и опасался непредсказуемой реакции Эномото в случае, если тот узнает о перлюстрации его писем.
Его расчёт полностью оправдался: лично просмотрев два-три письма из Ченстохова, Александр распорядился вычеркнуть японского посланника из цензорского «алфавита»
[82] — поскольку «оное действо совершенно неприменимо к Эномото Такэаки по соображениям деликатности». На самом же деле и Горчаков, и Александр испытывали к японцу неловкость — по причине того, что виновник гибели секретаря посольства Асикага так и не был найден.
Эномото усмехнулся:
— Да, господин канцлер, именно туда! Хотя вишнёвые сады города Ченстохова мало напоминают цветение сакуры в моей Японии, всё же хочется на них поглядеть.
— Так, может, снабдить вас рекомендательным письмом к генерал-лейтенанту Каханову
[83]? — озаботился Горчаков.
— Спасибо, ваша светлость! — отказался Эномото. — Мой визит в Ченстохов — совершенно частный вопрос, и я не желаю, чтобы губернатор ежедневно присылал ко мне порученцев в заботе о состоянии моего здоровья или для скрашивания моего досуга.
— Ну, как знаете, как знаете, господин вице-адмирал! В таком случае, давайте-ка подойдём к другим гостям!
* * *
Ровно через неделю после завершения переговоров и торжественного приёма в его честь Чрезвычайный и Полномочный Посол Японии Эномото Такэаки сошёл с поезда на станции Ченстохов и всей грудью вдохнул необычайно чистый воздух, совершенно не похожий на столичный. Непохожим на столичные железнодорожные экспрессы, правда, был и местный поезд, состоящий исключительно из вагонов 3-го класса. В вагонах отчаянно дуло и сквозило, в буфетных заведениях на станциях можно было купить лишь местную водку и ядовито-чесночную колбасу. За кипятком Чрезвычайный и Полномочный Посол бегал, как и прочие непритязательные пассажиры этого поезда, в станционные кубовые. При этом он отчаянно боялся, что за время его отсутствия багаж могут «попереть». Больше всего Эномото не хотелось потерять корзинку, содержимое которой он заботливо замотал в башлык от зимней шинели.
Стометровая колокольня Ясногорского монастыря, который к тому же построен был на внушительном холме, господствующим над Ченстоховом, стала мелькать в окне поезда ещё за десяток вёрст до станции. Поезд петлял между холмами, и колокольня появлялась то справа, то слева. Она неумолимо приближалась, и Эномото не мог сдержать улыбки: каждая верста приближала его к другу! Несколько извозчиков-поляков на станции отчаянно торговались с пассажирами, увешанными котомками, мешками, корзинами и тюками. При виде пассажира иностранного обличья все они ринулись к нему.
— Pan udal sie do kasztoru? Proshu pana laskava!
[84]
По-польски Эномото не понимал, а русского языка здесь либо не знали, либо не желали обнаруживать знакомство с ним. Поэтому он больше ориентировался на жесты и мимику. Возница показывает рукой на колокольню монастыря — отлично, ему туда и надо! Он кивнул, и возчики тут же едва не затеяли драку, решая — кому везти богатого пассажира. Когда Эномотто надоело слушать их перебранку, он гортанно прикрикнул на скандалистов по-японски и, пользуясь их замешательством, уселся в самый чистый с виду тарантас.
Монастырь был совсем близко, но Эномото знал, что ехать до него не менее часа: дорога, избегая крутых подъёмов, делала вокруг холма два оборота. Прикрыв глаза, Эномото стал думать о том, каким он увидит своего друга, Мишеля Берга.
Наконец тарантас встал. Возница, стягивая шапку, спрыгнул на землю, перекрестился на тяжёлые, окованные железом главные монастырские ворота. Получив положенную мзду, он снова перекрестился, залез в тарантас и хлестнул лошадь вожжами по бокам.
Эномото прошёл по старинному гулкому подъёмному мосту, переброшенному через полузасыпанный, поросший травой и кустарником ров. Брякнул кольцом калитки, показал выглянувшему в окошко-бойницу монаху перстень предстоятеля и немедленно был запущен внутрь.
Глава семнадцатая
Личный салон-вагон министра путей сообщения Российской империи был подан на первый путь Московского вокзала Северной столицы России ровно в 7 часов пополудни. Чрезвычайный и Полномочный Посол Японии покидал Россию со смешанными чувствами лёгкой грусти от расставания со страной, которой он отдал пять лет своей жизни, и радостного ожидания возвращения на родину. Всё это было разбавлено некоторой тревогой и досадой: вице-адмирала, несмотря на высочайшее соизволение Александра и письмо министерства иностранных дел о зелёном коридоре для покидающего страну дипломата, всё же его беспокоило предстоящее ему двухмесячное сухопутное путешествие. Через всю Россию, через Сибирь до Владивостока.
