– Хорошо.
– Думаешь, несколько снов сравнятся с этим? – Старик надвинулся на Джонни. – Думаешь, это что-то значит?
– Успокойся, ладно.
Старик не успокаивался. Что-то дикое, необузданное росло и бурлило в темных глазах. Если Джон Мерримон и был здесь, Джонни его не видел. Он видел ревность, возмущение и столетнее безумие.
– Она еще не твоя.
– Что?
– Прикоснешься к ней – убью.
Ни малейшего желания прикасаться к чему-либо Джонни не испытывал. Здесь, в этой каменной пещере с затхлым воздухом, все казалось нереальным. Некоторое время сумасшедший старик распинался о призраке, тени, а потом повел Джонни вглубь пещеры. Потолок понижался, так что приходилось пригибаться, и свет сходил на нет. Джонни лишь видел перед собой кривые ноги и сгорбленную спину.
У последнего поворота старик остановился и нацелил на Джонни взгляд темных глаз, в которых еще кипела ярость. Слипшиеся в нити грязные волосы упали на лицо.
– Я не сумасшедший, – сказал он.
– Верю.
– Нет, не веришь.
Понимание пришло в тот момент, когда они оказались в помещении, похожем на комнату. Здесь горел второй костер, и в его свете Джонни увидел…
Мэрион.
Она лежала на постели из кож и мехов, совершенно не изменившаяся ни фигурой, ни лицом, и при виде ее Джонни испытал неожиданное чувство. Она была перекрестком прошлого и настоящего, отсветом сна, но Джонни помнил их общее детство и блеск в ее глазах, когда она сказала, что однажды они станут мужем и женой. На ней было голубое платьице с цветком, который он сорвал у реки. Джонни помнил ее родителей и сестру, помнил колечко, которое купил для нее в Бостоне. Вообще-то воспоминания принадлежали Джону, но это не имело значения. Джонни знал ее надежды и мечты, тайные улыбки и обещания, тысячи ночей страсти.
Она была его – и не его.
Это уже слишком.
– Теперь ты понимаешь, почему я привел тебя сюда?
– Я не могу.
Тяжело, волоча ноги, Джон подошел к лежанке, провел ладонью по волосам лежащей женщины.
– Разве ты ее не любишь? Разве не знаешь так, как знаю я?
Джонни не знал, что сказать. Грудь ее поднималась и опускалась. На щеках лежал румянец.
– Зачем я здесь? – наконец спросил он.
– Затем, что я умираю.
– Но ведь камень…
Старик покачал головой.
– Не родился еще мужчина, который смог бы принять душу Массасси. Это, по крайней мере, я обязан тебе сказать. – Он вынул камень из-под рубашки, и последняя иллюзия развеялась. Кожа под одеждой, сшитой кое-как из шкур, сгнила сильнее, чем Джонни мог подозревать, и висела клочьями. Глаза затягивала мутная пелена. Джон Мэрримон умирал на глазах у Джонни.
– Разве ты не любишь ее? – снова спросил он. – Разве ты не заплатишь любую цену, чтобы уберечь ее от бед?
Джонни посмотрел на Мэрион, на вытянутые вдоль туловища неподвижные бледные руки. Его собственное детство, жизнь родителей, бабушек и дедушек – это же марш истории. И все это время, пока поколения сменялись одно другим, эти двое были здесь, вместе.
Столько лет…
Такое одиночество…
– Возьми камень.
Джонни покачал головой.
– Ты должен.
Он протянул камень, и даже на расстоянии Джонни ощутил его силу. В пальцы как будто воткнулись невидимые иголки; восприятие обострилось. Он ощутил запах разложения под старческой кожей и теплый румянец Мэрион.
– Я следил за тобой, – продолжал Джон. – Я наградил тебя дарами. – Он еще ближе поднес камень, и в его глазах снова вспыхнули огоньки безумия. – Ты у меня в долгу.
Взгляд Джонни проник еще глубже в тело старика. Рак изгрыз кости, но сила его была огромна, ужасна и темна. Словно ядом, она заполняла его кровь и постепенно убивала.
– Я не всегда был таким, – сказал Джон. – В твоем распоряжении десятки лет, прежде чем ты станешь таким, как я. Сто пятьдесят лет. У тебя будет земля, Мэрион и вся жизнь. Возьми камень. Береги ее. – Джонни отступил на шаг. Старик подался вперед. – Ты не представляешь, какую силу он даст тебе, какие возможности откроет. Ты думаешь, что знаешь Пустошь? Нет, ты ничего не знаешь. Возьми.
Джонни покачал головой.
– Просто прикоснись к нему.
– Нет.
– Я не позволю, чтобы она умерла из-за твоей слабости.
– Не подходи ко мне.
– Из-за твоей трусости и неуступчивости.
– Я же сказал, держись от меня подальше!
И все же Джонни промедлил. С невероятной быстротой старик метнулся вперед и железной хваткой сжал его запястье.
– Она важнее каждого из нас. – Джонни сопротивлялся, но старик оказался невероятно силен. В конце концов кулак разжался, и Джон всунул камень в раскрытую ладонь и предупредил: – А теперь тихо.
Но мир уже взрывался.
Джонни взрывался.
На мгновение, буквально на долю секунды, он почувствовал гниение и безумие старика, и уже в следующий миг прожил десятилетия чужой жизни. Он испытал любовь Джона к Мэрион, такую могучую и многообразную, что его собственные представления о любви выглядели на фоне этого чувства бледными, как роса. Столько лет жертв, нужды, заботы… Мир пролетел в череде войн, перемен и угроз, и все это время Джон был здесь, с Мэрион, поддерживая в ней жизнь, оберегая ее, защищая от вторжений извне. Джонни узнал его мысли и глубины океанов одиночества. Великие перемены прошли перед его глазами: первый аэроплан в небе, первый автомобиль в Пустоши. Джонни увидел людей, убитых Джоном, и тех, кого он оставил жить и распространять страх перед болотом. Вместе с ним Джонни приходил к себе в хижину, всматривался в собственное лицо и думал о Мэрион. Преданность и нежность остались – но не любовь; надежда сохранилась, но только как тень. Джон боялся живших в поселке старух. Они могли отнять камень, забрать жизнь и у него, и у Мэрион. Он ненавидел этих женщин за их силу, но за ненавистью всегда шло чувство вины. Все, чем он владел, принадлежало им: украденные годы, неувядающее совершенство Мэрион. Вихрь красок и эмоций пронесся через Джонни, но с ним пришел и новый страх: понимание того, что со временем камень так или иначе убьет его. Убьет, но прежде одарит силой.
Господи…
Ничего такого Джонни не знал и ни о чем подобном никогда не мечтал. Он любил Пустошь и сам был Пустошью. Не обитателем ее, не каким-то живущим в ней существом, но всей Пустошью, каждым ее растением, каждым бьющимся в ней сердцем, каждой вибрацией в почве. Он знал место, где остановился Джек, и цвет его мыслей. Мог бы, если б постарался, найти Леона и Вердину и узнать цвет их мыслей: красный – неистовой ярости женщины, бледно-серый – печали Леона. Джонни мог дотянуться до всего, ко всему прикоснуться. Такова была сила камня, и эта сила выходила за пределы обычного знания. Он мог стать обманщиком, как Джон, мог исцелять и убивать.
