Да что же такое я там видела?
Наверняка Кри знала только, что бежала от ворот, через туман и канавы, спотыкаясь и падая. И вот теперь вернулась в город, не понимая толком, где была и что делала. Даже машины, которые ее подвозили, стерлись из памяти. Вопросы… разговоры… забытые лица…
Еще за квартал она увидела свою многоэтажку, торчащую, как средний палец, выставленный в оскорбительном жесте терпевшему ее городу. Кри ненавидела эту башню. Ненавидела всю эту жизнь, изо дня в день. Но не сейчас.
Пройдя через грязный, замусоренный двор, Кри толкнула плечом стеклянную дверь и едва не упала в кабину лифта. За то время, пока он, поскрипывая, нес ее на двадцать третий этаж, она успела отдышаться и даже вытащила телефон, чтобы позвонить в полицию. Никаких чувств к Джонни Мерримону она не питала, но он либо уже умер, либо умирал.
– Черт…
Кри уже в восьмой раз сунула телефон в карман. И что сказать копам? Он уже был почти мертвый, когда я нашла его, а потом что-то ужасное утащило его в лес. Они решат, что она тронулась или под кайфом, а может, сама же его и убила. Среди копов есть же и сообразительные; кто-то прознает об их споре и сделает неверные выводы…
Нет, лучше не надо.
Мать сидела за столом в кухне со стаканом в руке. Она была пьянее, чем обычно, и казалась совсем маленькой на маленьком жестком стуле.
– Что с тобой?
– Упала. Это неважно.
– Выглядишь так, словно тебя волок за собой мул.
Кри сбросила с плеч рюкзак, и весь день прокатился по ней волной: кровь, ломаные кости, долгая поездка и сон, который и отправил ее в далекий путь. Было страшно, страшно до ужаса, и вот что она имела в жизни: бетонную коробку в развалюхе-многоэтажке и мать, то ли слишком беспечную, то ли слишком пьяную, но в любом случае неспособную понять, что мир ее дочери раскололся на куски.
– Достань немножко льда, ладно? – Мать подняла стакан и потрясла растаявшие кубики. – Ну же, давай. – Она снова тряхнула стакан.
Кри моргнула в наступившей паузе – и вдруг заплакала. Она увидела бабушку, свое детство, а потом представила прабабушку – с ослепшими глазами и покрытыми шрамами руками, представила, как та улыбалась и кивала и как она сама чувствовала себя ночами в большой, теплой постели.
– Зачем ты отправила меня туда? Мне было всего четыре года…
– Ты плачешь?
– Скажи – почему.
– Ну, это никакая не тайна. – Мать поставила на стол стакан и закурила сигарету. – Они так захотели. Старухи. Думали, что ты будешь особенной.
– Что это значит?
– Об этом их надо было спрашивать.
– Ладно, тогда поговорим о тебе. – Кри села, но отступать не намеревалась. – Почему ты сбежала?
– Что?
– Ты ушла оттуда в девятнадцать лет. Мы никогда об этом не говорили.
– Не говорили, потому что это не твое дело.
– Бабушка говорила, что ты боялась.
– Вот как? – Мать нахмурилась и плеснула водки на растаявший лед. – А тебе не приходило в голову, что я хотела кое-чего побольше, чем жизнь на болоте? Кое-чего получше, чем грязь, клещи и недотепы? – Она отвела глаза, и в ее чертах проступило знакомое упрямство. Кри это только рассердило.
– Знаешь, я тебе помогу: не те мужчины, лень, вот это… – Она подтолкнула бутылку. – Я делаю покупки. Я убираю. А теперь хочу кое-чего взамен.
– Чего?
– Мне снятся сны.
Слова повисли в вакууме наступившей внезапно тишины. Мать понурилась, опустила голову, а когда заговорила, ее голос прозвучал еле слышно:
– Что за сны?
– Страшные. Висельное дерево, рабы, какие-то убитые… Я вижу их так ясно, как будто сама там нахожусь.
– Про висельное дерево все знают. И рассказы эти мы все слушали.
– Очень уж все реально. Я их вижу ясно, чувствую их запах, слышу, как они кричат. В руках у меня нож, и я знаю их имена.
– Нет, не знаешь.
– Двое – рабы. Один – и…
– Я же сказала, черт возьми! Нет! Сны – это только сны.
Голос у матери надломился, и Кри увидела в ее лице ложь, страх и неуверенность. Жадными глазами она нашла бутылку, но Кри опередила ее.
– Что на болоте?
– Надо было у моей матери спрашивать, раз уж ты так сильно ее любила.
– Я была ребенком.
– Думаешь, возраст имеет какое-то значение, глупая ты девчонка? Думаешь, для меня это было важно?
– Почему ты ушла?
– Я тебе уже говорила…
– Мне снится Джонни Мерримон, и эти сны настоящие.
Мать откинулась назад, и рот у нее открылся, словно от пощечины.
– Не говори так. Не смей.
– Он приснился мне прошлой ночью.
– Так далеко от болота – нет. Не может быть.
– Подожди-ка… Что ты сказала?
– Извини. Ничего. – Мать поднялась, неловко толкнула стул влево, отчего тот упал, и, оступившись, вышла из кухни. Хлопнула дверь, щелкнул замок.
Все еще в состоянии оцепенелости, Кри подняла стул, открыла воду, смыла грязь с ладоней и осторожно оттерла засохшую кровь. Ей приходилось видеть мать пьяной, сердитой, скучающей, но никогда вот такой, как только что, – встревоженной и напуганной.
Пройдя по коридору, Кри постучала в дверь и услышала какой-то шорох.
– Уходи.
Мать плакала, и слышать это было невозможно.
– Я боюсь снов.
– Правильно делаешь.
– Ты поэтому сбежала? – Молчание. – Слышишь?
Протяжный вздох и снова молчание.
– Такие сны видят немногие. Большинство не видят ничего. Но еще никто не видел их за пределами болота.
– Ты же видишь?
– Висельное дерево – да. Как и твоя бабушка и прабабушка. Девушка с ножом. Что произошло возле дерева. Я пыталась уйти от всего этого. Неужели ты не понимаешь? Есть и другие сны, похуже. Но ты еще слишком молода, чтобы это знать.
– Мне сейчас столько, сколько было тебе, когда ты сбежала оттуда.
– Господи…
– Скажи, что мне делать.
– Не могу. Извини.
– Почему?
– Оттого что мы говорим об этом, будет только хуже. Все равно что дверь открыть. Тогда и сны придут быстрее. Ты будто тонешь.
– Не понимаю.
– Конечно не понимаешь, глупая, глупая девчонка!
– Что мне делать? Мам…
Не договорив, она прижалась щекой к двери. Старухи говорили, что Кри – особенная и что она придет к ним не просто так.
