– Мили через две будет перекресток. Там и останови.
Пятью минутами позже Тереза съехала на обочину перед образуемой двумя дорогами гигантской Х. Лес уходил влево. Справа широкое кукурузное поле охватило со всех сторон некрашеный домишко. Прикусив губу, Луана посмотрела сначала на одну, потом на другую дорогу. Все было по-прежнему, но сомнения оставались.
– По-моему, туда. – Она показала налево, и они еще милю проехали по лесу. – Да, теперь вон там еще раз налево. – Шоссе раздваивалось, и дальше шла уже гравийная дорога. Они проехали еще немного и остановились в низинке, перед пересекающим дорогу ручейком.
– Я его не перееду, – заявила Тереза.
За ручьем, под деревьями, виднелась старая лачуга.
– Ладно, – сказала Луана. – Тебе все равно рады не будут.
– А тебе будут?
– Не уверена. Жди здесь.
– Отличный план. – Тереза открыла бардачок и достала небольшой револьвер, лет двадцать назад оставленный на ночном столике неким мужчиной, ныне благополучно забытым.
– Если сумеешь вернуться, я буду здесь.
– Не шути так.
Она открыла протестующе скрипнувшую дверцу. Ручей оказался неглубоким, но обувь промокла, и следы тянулись за Луаной по пыли еще двадцать футов. Последний раз она была здесь шестнадцать лет назад и даже не знала, жива старуха или уже нет.
– Далековато забралась.
Голос прозвучал из тени под навесом. Луана прищурилась и увидела неясную фигуру в кресле на крыльце.
– Вердина?
– А кто спрашивает?
– Луана Фримантл.
– Ты не можешь быть Луаной Фримантл. Шестнадцать лет назад я сама сказала Луане Фримантл, что застрелю ее, если только она ступит на мою землю.
– Это было давно, и я была девчонкой.
– Ты называла меня старой каргой, нахальной всезнайкой, не имеющей никакого права смотреть свысока на тех, кто лучше.
– Я привела тебе свою дочь.
– Ты привела ее лишь потому, что не посмела посмотреть мне в глаза.
– Так я могу подойти или нет?
– Опять пьяная?
– Нет.
– Так это что, дружеский визит? У меня здесь, знаешь ли, не клуб беглянок.
– Моей дочери снятся сны.
– Только не за пределами Пустоши.
– Иначе б меня здесь не было.
Луана ждала. Вердина ушла из Пустоши, когда ей было за пятьдесят, и уже поэтому отличалась от других. Большинство уходили рано или умирали там же, где и родились. Вот почему ее воспринимали как своего рода посредника, к ней обращались, чтобы передать лекарства и новости, а то и весточку для ушедших и для вернувшихся. Наверное, поэтому, думала Луана, старуха держала ружье на коленях, а не у плеча.
– Ладно, поднимись, – сказала Вердина.
Луана поднялась по ступенькам на крыльцо, где подверглась неторопливому и придирчивому осмотру. Даже в платье и скромных туфлях она вызвала у старухи разочарование. Луана была беглянкой, разбившей материнское сердце, неблагодарным дитятей, унесшим последнюю большую надежду тех, кто остался.
– Здесь никого уже нет. И ты это знаешь. – Старуха обошла ее по кругу. – Не только твоей матери и бабки. Никого. Такова жизнь.
– Знаю. Я пыталась вернуть землю.
– Ради денег, как я представляю.
– Не делай вид, будто знаешь меня.
– А ты не пререкайся. Ты всегда была жадная, даже ребенком, и я это видела. Ежевики мало было, тебе персики подавай. А когда персики надоели, шоколад да табак потребовались. Тот шелковый шарф, он еще у тебя?
Луана покраснела. Шарф она украла у зазевавшегося туриста на придорожной остановке, где ее бабушка продавала медовые соты и сушеную рыбу.
– У Кри сны, – сказала она.
– За Пустошью снов никто не видит.
– Моя дочь видит.
Зрячий глаз Вердины полыхнул жестким блеском. Сны видели немногие. С большинством ничего такого не случалось. Для тех, кто, подобно старухам, хранил веру, сны о прошлом были знаками и мольбами, теми нитями, что привязывали видящего их к Хаш Арбор.
– Здесь был мальчишка Мерримон.
– Что?
– Вчера. Ему снится Джон Мерримон и умирающая от лихорадки жена. Не ровен час, увидит и остальное.
– Так ты ему помогаешь? – спросила Луана.
– Мерримоны всегда были ключом.
– Кри тут ни при чем.
– Ты так говоришь, будто есть выбор.
– Я этого не допущу.
– Видения станут только хуже. Они сломают ее. Девочка потеряет себя. Сможешь ли ты помочь? Приведи ее ко мне. Со мной она будет в безопасности.
– Ты ее используешь.
– Это то, чего мы ждали.
– Только не с моей дочерью.
– Тогда отправляйся домой. – Вердина махнула рукой в сторону машины за ручьем. – К своей сломленной дочери. А сюда вернешься, когда совсем плохо станет.
– Я не уйду, пока не получу ответ.
– Леон. – Вердина повысила голос, и на крыльцо вышел Леон, высокий, сильный и решительный. – Ты ведь помнишь его, да? Леон, эта неблагодарная невежда уходит. Помоги ей, хорошо?
– Да, мэм.
Расставив руки, Леон надвинулся на гостью, выталкивая ее с крыльца.
– Подожди, – сказала Луана. – Извини.
– Никто не будет разговаривать со мной свысока на моем собственном крыльце. Уходи. Убирайся. Вернешься, когда она высохнет, будет кричать во сне или забудет собственное имя.
– Она уже высохла и кричит во сне.
– Тогда тебе следовало бы выказать побольше уважения. Уходи.
Леон согнал ее с нижней ступеньки. Уже перейдя ручей, Луана оглянулась и лишь затем села в машину.
– Проследи за ней до дома, – сказала Вердина. – Узнай, где живет.
– А если она меня увидит?
– Неважно, увидит она тебя или нет. Ты только выясни, где она держит девчонку.
Машина, на которой приехали две женщины, развернулась. Грузовик Леона последовал за ней. Когда все скрылись из виду, Вердина устроилась поудобнее в старом кресле и закурила сигаретку. За всю долгую жизнь видение случилось у нее лишь однажды, но она так и не смогла забыть девушку с ножом, ту великую женщину, которая и начала это все.
Сто семьдесят лет…
Вердина втянула дым в легкие.
И все это время в земле…
Девушка была ключом, наконец-то… Девушка и Джонни Мерримон.
Если только к нему снова придет сон.
Если только он увидит.
