– Ты-то чего тогда Бога гневишь?
– Кто? Я гневлю? – взвилась Зинка. – Вру что ли?
– Ты же татарка. Тебя насквозь видно, а русского Бога поминаешь.
– Бог один, – отрезала Зинка. – У нас хотя и Аллахом называется, а разницы никакой.
– Есть разница, раз говорю.
– А по мне, хоть ты говори, хоть кусайся. Ишь, зубы оскалил! У меня Бог один. Без национальности. Бабка Пелагея, когда в церковь ездит за тридевять земель, за меня свечку ставит в русскую церковь. И ничего. Помогает. Не сдохла ещё. И здоровьем, слава богу, не обделена. А ты мне зубы не заговаривай! Не строй из себя богомольца, каторжник чёртов!
Бородатый сверкнул глазами, но, скрывая ярость, потупил взор.
– Говори, кто таков? И чего ко мне припёрся. А то я не посмотрю на твой бандитский вид, участкового вызову.
– А что? Я могу и уйти, – встал с табуретки бородач. – Только у меня наказ твоего мужика. Вот я и завернул с дороги. А так бы мне топать ещё к себе и топать. Да совсем в другую сторону. Нездешний я. Пойду.
– Стой, бородатый козёл! – Зинка охланилась от последних слов чужака. – То лапать начал прямо у печки, то с порога бегом. Что же ты за мужик такой? Ничего толком не объяснил.
Бородатый затоптался, закосолапил.
– Рассказывай, что за наказ?
– От Толяна.
– Видел бы он, как ты меня тискал, башку открутил. – Зинка гордиться не гордилась, но уже особо и не хмурилась. – Он у меня быстр на расправу.
– Толян, да, – опустил голову чужак и криво усмехнулся. – Крутой мужик. Но с такой бабой, как ты, иначе нельзя.
– Эк как? – всколыхнулась Зинка. – Часа не прошло, а уже наскрозь видит! Ты кто же будешь? Не ясновидящий? А то ходят тут всякие, про прошлое, будущее мозги вправляют, а как за двор, так что бы спереть.
– Поживёшь с моё, не то узнаешь.
– Да уж, вижу. Ушлый. Поломала тебя жизнь, поковеркала. А зачем башку высовывал на свет божий, раз он тебе не мил? Так и оставался бы в утробе матки. И тепло, и кормит на халяву.
– Не заводись. Не кенгуру перед тобой.
– Кто?
– Зверь такой диковинный есть. Детей своих в сумке на брюхе всю жизнь носит.
– Вам и книжки дают читать? Грамотёшке, значит, подучивают, чтобы на свободе от людей разумом не отставали.
– Там всему учат. Толян не рассказывал?
– Так не успел. Как пришёл, так по мордасам. Спрашиваю, чем провинилась? А он мне: знал бы, вовсе убил. Вот вы какие, мужики.
– Крутой он у тебя.
– Да уж, не говорун. А ты, гляжу, не в него.
– Это как получается. Бабам, понятно, на то язык и дан, а мужику…
Он недоговорил, Зинка его перебила:
– Сейчас заведёшь: чтобы вас оглаживать да облизывать. Уж очень вы это любите.
– Что верно, то верно.
– Ну, вот что! Ты мне лясы здесь не точи. – Зинка повела плечиком. – Вижу и так, – умелый мастырщик. Чего припёрся-то? Так ничего и не сказал про наказ Толькин. Может, врёшь всё? Нет никакого наказа. Я ведь с Толяном не живу давно. И он об этом знает. Написала ему. Письма два или три. Там всё и прописала. Спросила, куда он рулить будет? Только ответа не получила.
Чужак поморщился, но ни слова не проронил.
– Как второй раз он сел, решила я бросить его. Чего ждать? Кулаков снова?
– Небось нашла кого?
– А и нашла! – с вызовом вздёрнула голову Зинка. – Зарегистрировались мы по-человечески. Вечерок сыграли. А с Толяном мы кто? Так… Он свободой дышал, дружками да гармошкой. А я развелась без него, фамилию новую взяла. Кирпичникова теперь. И паспорт у меня другой.
– Вот, значится, как. А он знает?
– Кто?
– Толян-то?
– Знает не знает, теперь уже не важно, – Зинка чуть не топнула ногой от гнева. – Я ему писем накатала уйму. Даже сама в город собиралась ехать. Но не знала адреса спецкомендатуры. А на почте сказали: пошли с уведомлением главному начальнику милиции в город. Там разберутся и найдут способ, как известить. Начальник потом ответил, что письма мои все доставлены адресату. Значит, получил мою весть.
– Значит, получил, – повторил за ней бородач, но, помолчав, добавил: – А, может, и не получил…
– Как это?
– А вот так. – Чужак полез за обшлага рукава пиджака и вытащил оттуда тёмный маленький свёрточек. – На, держи!
Зинка вытаращила на бородача удивлённые глаза.
– Узнаёшь?
– Вот те на! – охнула она, присела даже, всплеснув полными голыми руками. – Его гомонок-то! Его. Толькин. Как есть.
– Деревня! Бумажник это. Открой, – поправил её незлобиво рыжий, вроде усмехнулся.
– Случилось что с ним? Убили? – закатила глаза Зинка.
– Почему же враз случилось?
Зинка держала кожаный бумажник на вытянутых руках, боясь, как жабу или змеюку какую.
– Фотка там. И деньги.
– Фотка?
– Просил передать. Чтобы, значит, не сомневалась.
Зинка осторожно подошла к столу, присела, положила бумажник перед собой, оглядела его со всех сторон, словно какую диковину, дрожащими пальцами раскрыла.
– Ба! Точно. Денег-то сколько! – Она, не доверяя глазам, обернулась на рыжего, уже подошедшего к ней и наблюдавшего из-за её спины. – Никогда денег не давал. Даже на хлеб… В магазин за водкой сам ходил. А тут, нате вам, расщедрился…
– Заработал, значит.
– Накрыло его там. Как есть накрыло… Ты вот о Боге заговорил. И на него, видать, снизошло. Побегу я, тётку Пелагею расспрошу. Пусть погадает.
– Не надо никуда бегать.
– Что так? Пелагея – божья старушка. В церковь ходит. Молитвы знает, заговоры. Она враз скажет, что такое с Толяном сподобилось.
– Сиди, говорю! – зло буркнул рыжий и так глянул на Зинку, что у неё ёкнуло внутри, и она, поначалу вскочив резво на ноги, снова опустилась на стул.
– Тётка Пелагея у меня за мать родную, – пролепетала она. – И Тольку мово знала, как облупленного. Что с того, что позову?
– Вот уйду я отсюда, тогда зови, кого хошь, – бородач сверкнул чёрными глазами.
– Боишься чего? – сжалась Зинка. – Не беглый, случаем?
– Говорю тебе, домой иду. Если бы Толян не попросил, и не видать тебе меня.
– А чего боишься?
– Ты что же мильтонов не знаешь? – ощерился бородач. – Им только на глаза попадись. Начнут шкуру драть. Не отбрешешься. А я и так в городе задержался. У дружков погостил, а как в кармане шиш на аркане поймал, так домой и заторопился. Вишь, в каком рванье домой приходится идти. Стыдно будет перед отцом да матерью.
