– Ну, не так громко, молодой человек. Не так громко. У меня звенит в ушах от вашего крика… Должен огорчить вас. Мне как-то не удавалось.
– Но вы сделаете это ради Ивана Ивановича?
– Попытаемся, мой друг. Попытаемся… Но в необходимости этого надо ещё убедить наших коллег. Это самое трудное, что вам предстоит на первых наших шагах в поисках истины.
– Я уговорю Броню. Она сладит с женщинами. Рассомахин вообще большой любитель всего неординарного.
– Это здорово, мой друг, действуйте!
* * *
В полночь, пугаясь лунного света, тёмных закоулков и друг друга, крадучись, перебегая от одной палатки к другой, они начали пробираться к условленному месту. Одноглазый завхоз расхаживал по беседке, встречая прибывающих шёпотом и мигающим фонарём, Левензон молчал, покачиваясь в качалке. Когда прибыл последний, оказалось, что собрались в том составе, как в тот злосчастный день, когда Аркадий Константинович явился с роковой вестью. В этот раз Лисичкин предстал первым, ведя за руку затихшую Брониславу Мелентьевну.
Посредине беседки был сооружён странный стол из нескольких пустых тарных ящиков и гимнастического обруча, обтянутого брезентом. Соорудил мебель Фока Савельевич. Круглый стол был беспрекословным требованием Левензона. В таких серьёзных вещах Иосиф Самуилович придерживался принципиальных позиций. Пришлось немного повозиться в поисках свеч. И здесь Левензон был неуступчив. Свечи ни в коей мере не должны быть декоративными, а непременно церковными, и это заставило изрядно попотеть Лисичкина. Спасение, когда все опустили руки, пришло нежданно-негаданно. Свечи нашлись в чемоданах запасливой Веры Павловны, та захватила их на всякий пожарный случай из дома. Свечи были толстые, жёлтые, с настоящим запахом ладана, и это вызвало особое ликование Левензона.
Шесть свечек стояли в блюдцах на столе, расположившись по кругу, седьмая горела в центре, аккуратно накрытая трёхлитровой банкой из-под огурцов. Фока Савельевич хотя и содрал с неё наклейку, но кусочки с буквами кое-где проступали. Банкой берегли пламя свечи, впрочем, это оказалось лишней предосторожностью. Ночь не дышала, замерев. Ни ветерка, ни звука. Казалось, природа тоже готовилась к встрече с неведомым.
– Это зачем? – только ступив в беседку, запальчиво спросил Лисичкин, кивнув на горевшую под банкой свечку.
– Это свеча Ивана Ивановича, – глухо ответил завхоз так, что спина Лисичкина похолодела. – Её сам оракул зажёг.
– А те? – всё же осмелился спросить он опять, скосив глаза на остальные.
– А те наши, – загробным голосом проговорил тот. – Три женщины и трое мужчин.
– А Витёк?
– Витёк выпадает. Нужно нечётное количество.
– А… – закивал головой Аркадий Константинович, делая вид, что всё понял.
Левензон по-прежнему молча восседал в кресле, словно загадочный сфинкс. Глаза его были закрыты.
– А с ним что? – шёпотом спросил Лисичкин завхоза, мигнув глазом на старца.
– В нирване.
– Где?
– В нирване. В себя погрузился. Ещё в полночь. До вашего прихода. Как свечку зажёг.
– И что?
– Сосредотачивается.
– Не заснул?
– Вполне. В его годы таким заниматься!..
– Так буди.
– Не велел. Приступит, как время настанет.
– А если до утра просидим?
– Ну что же? Значит, озарение под утро придёт.
– Сам так сказал? – засомневался Лисичкин.
– Стану я выдумывать.
– Я здесь, друзья мои. С вами, – тихий голос Иосифа Самуиловича заставил их смолкнуть. – Я возвращаюсь.
– И где вы были? – с издёвкой спросила Екатерина Модестовна, входя в беседку, за ней, как тень, явилась Вера Павловна с зонтиком. – Только не морочьте мне голову. Я всё равно не поверю в этот бред.
– Вам это и ни к чему, милая, – успокоил её Левензон. – Там, кстати, ужасно холодно. Я продрог.
– Да и на улице не жарко, – поёжилась Железнова, а Вера Павловна раскрыла зонтик.
– Дождя-то нет, – остановила та её, Вера Павловна смутилась, несмело улыбнувшись Левензону.
– Может, чайку? – поспешил к старцу и завхоз. – Я запасся термоском. Не как в прошлый раз. Чаёк отменный. С дымком.
– И что же там? Холодно, говорите? – отстранив завхоза, уставилась Екатерина Модестовна на Левензона. – Кстати, не пойму, где это там?
– В преисподней, – прошептал старец и смежил бледные веки. – Но сейчас уже лучше. Жизнь, друзья мои, к счастью, не терпит холода. Это прекрасно! И всё же никто не захватил пледа? Я как-то запамятовал. Всё суетились мы с Фокой Савельевичем. Конфуз.
Все молчали.
– Мне ведь придётся спускаться туда ещё. Не рассчитал, знаете ли…
Фока Савельевич бросился к качалке и наткнулся на Веру Павловну, выбив из её рук зонт. Тот завертелся, закружился, едва не свалил свечки со стола. Только бросившийся вовремя Лисичкин сумел предотвратить беду. Он застыл с зонтом в руках, как часовой на посту, не сводя глаз со свечки в банке. Та слегка мерцала. Не грела.
– Я боюсь, Аркаша, – обмерла Бронислава Мелентьевна, вцепившись холодными руками в кавалера.
– Это его свеча, Броня, – прошептал бледными губами Лисичкин. – Ванина.
– Ну, хватит! – дёрнулась Екатерина Модестовна. – Не надо нас пугать. Я всё равно ничему не верю. Глупости одни! Чтобы в современном мире вызывать какой-то дух? Да ещё с того света! Маразм!
Вера Павловна захлопнула злосчастный зонтик, грохнув им невольно об пол, и вскрикнула от неожиданности.
– А что? – обернулась к подружке Екатерина Модестовна. – Я весь день хохотала, когда мне рассказали об этой затее.
– Зачем же пришли, голубушка? – тихо спросил Левензон.
– А что прикажете? Одной всю ночь сидеть?
– Однако приступим, – отвернулся Иосиф Самуилович к завхозу. – Рассаживайте всех, как я учил.
Он улыбнулся Брониславе Мелентьевне и шепнул ей на ухо:
– Берите Аркадия Константиновича и садитесь по обе стороны от меня. От вас обоих идёт тепло. Мне не будет так холодно. – А для всех, подняв голову, добавил: – Ничего ужасного в этом нет. Не бойтесь. В наше время в Одессе этим занимался каждый уважающий себя артист. И никто не умирал от страха. Главное – расслабиться. Остальное делать буду я сам.
– Это так страшно, Аркаша, – расставаясь с Лисичкиным, шепнула ему Бронислава Мелентьевна. – Зачем я послушалась вас? Я сейчас умру.
– Отнюдь, – услышав, улыбнулся старец. – Бойтесь живых. Во времена моей юности…
– Ну, начинайте же, – перебила его Железнова. – Мы уже сидим.
– Покорно простите, – вернулся к своим обязанностям Иосиф Самуилович и замер, устремив вдруг широко раскрывшиеся глаза прямо перед собой.
