Эти странные, странные города
«По-моему, большое восхищение вызывает вид всего города, где столько башен, столько дворцов, что их никому не пересчитать. Когда я вначале увидел его издалека, со склона горы, мой пораженный ум припомнил слова Цезаря, сказанные, когда он, победив галлов, пересек Альпы, “дивясь на стены родимого Рима”: “Этот приют божества неужели покинут бойцами / Без понуждений врага? За какой еще город сражаться? Слава богам”». Такое чувство испытал где-то в начале XIII века английский путешественник, некто Магистр Григорий, оставивший о своих «римских каникулах» замечательное воспоминание: «Чудеса города Рима». Приведенный здесь зачин, с его эрудитской отсылкой к «Фарсалии» Лукана, передает особое отношение мыслящего и эстетически не бесчувственного средневекового человека к городу в целом. Конечно, дивиться Римом – дело не оригинальное как сегодня, так и в Средние века или при Цезарях. Но, как и у всего, в средневековых представлениях о городе, в самом этом феномене есть своя специфика, отчасти понятная нам сегодня, отчасти созвучная нашему эмоциональному складу, отчасти, напротив, оставшаяся в прошлом. На ней мы и остановимся.
Я неслучайно начал с Рима. Он был Городом, Urbs, уже для греко-античного мира. «Что было миром, ты сделал городом», – обращался к Риму Рутилий Намациан. На латыни играть словами urbi et orbi так же легко, как по-русски Римом и миром. Естественно, что столичная модель более или менее последовательно имитиировали в пяти тысячах больших и малых городов Империи. Несмотря на все разорения V–VI веков и настоящий упадок, он оставался на протяжении всего Средневековья воплощением самой идеи города. В этой идейной значимости для Средневековья с ним сопоставим лишь Иерусалим, город такой же далекий и такой же желанный, как царствие небесное. Вот что Рим сам рассказывает о себе в одной элегии, написанной около 1100 года Хильдебертом Лаварденским:
Властвовал я, процветая, телами земных человеков, —
Ныне, поверженный в прах, душами властвую их.
Я подавляю не чернь, а черные адовы силы,
Не на земле – в небесах ныне держава моя
[7].
Город земной и небесный сопоставляются здесь так, словно это нечто само собой разумеющееся. Ведь Церковь, основанная здесь апостолом Петром, не совсем от мира сего. Но она вместе с тем – в городе, «поверженном в прах». Руины здесь стали нормой уже в VI веке, но они стояли так надежно, что еще на офортах эпохи Возрождения (илл. 39) мы находим их такими же величественными, какими восхищались современники Хильдеберта и Григория. Миллионной столице на тысячу лет пришлось стать обиталищем для населения, сократившегося в двадцать раз, и выйти за свои имперские границы лишь при Муссолини, то есть опять при империи… Отсюда хорошо видимые на подобных офортах пустыри. Храмы богов воображение местных жителей, воспаленное летней жарой и малярией, населило драконами и прочей нежитью, на борьбу с которой периодически отправлялись то святые, то понтифики. Ветшавшие арки в честь забытых триумфов в лучшем случае превращались в ворота и сторожевые башни – и в таком виде дожили до Нового времени (илл. 40).
И все же помнили, говоря словами того же Хильдеберта, что «нет тебе равного, Рим, хотя ты почти и разрушен». Ради права называться наследниками древних государей германские короли шли на серьезные расходы и конфликты в Германии, пересекали Альпы и направлялись «к апостольским пределам» за императорской короной, пытались соединить германский дух с латинским, рядясь в тоги и ища поддержки понтификов. Те, в свою очередь, ревниво блюли свои прерогативы не только в управлении западной Церковью, но и на «землях святого Петра», том реальном государстве, которое они якобы получили в дар от самого Константина, впрочем, не признавая его святости вплоть до Нового времени. Некоторые из них даже брались прочищать заросшие акведуки и обустраивать новый христианский Рим (тот, что «властвует душами») между Ватиканом, где покоились головы апостолов Петра и Павла, и Латераном, где пребывала Римская курия. Для одних Рим стал воплощением небесного Иерусалима, для других – новым Вавилоном, для большинства – великим собранием святынь, сотен христианских реликвий. Немногие эстеты, вроде того же Магистра Григория, умели восхищаться памятниками языческой древности еще задолго до Возрождения.
Средневековые писатели и риторы довольно рано научились элементарному городскому патриотизму: до нас дошли десятки похвальных славословий на всех возможных языках.
В какой-то степени средневековая судьба главного города предшествующей цивилизации, захватывающая и, главное, по сей день видимая в памятниках, показательна. Античность вообще была цивилизацией городской. Само понятие государства и общества людей, что в греческом термине politeia, что в латинском civitas, указывало на это. Средневековые представления о власти и обществе выражались другими словами. Августин видел будущее взрастившей его римской цивилизации, «земного града», в слиянии с «градом небесным» – настоящей civitas всех христиан. Библия, как во всем, оказалась амбивалентным авторитетом. Она славит Иерусалим и строителей Храма, но основателем первого города считает не Авеля, а Каина, и проклинает Вавилон и Содом. Средневековые писатели и риторы довольно рано научились элементарному городскому патриотизму: до нас дошли десятки похвальных славословий на всех возможных языках. Но не меньше и филиппик, призывающих громы и молнии на очередную вавилонскую блудницу. В XII веке Ричард Девиз, монах из Винчестера, жалуется: Лондон ему не по сердцу, потому что пришельцы со всего света привозят сюда свои обычаи и пороки, прожить здесь, не замаравшись в какой-нибудь истории, невозможно, в каждом переулке своя грязь, город кишит паразитами, гомосексуалами, фиглярами, шутами, жеманными мальчишками, шарлатанами, танцовщицами, показывающими животы, магами, бродягами дневными и ночными. Его современник Вильям Фиц Стефен, клирик на службе у архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета, напротив, уверен, что престольный град благословен свыше, что весь мир поет славу его богатству и его гражданам, что во всех других городах – просто граждане, а здесь каждый – барон, что только здесь умеют решить конфликт на словах, достойно пировать и подобающе вести себя за столом. Таким образом, как и сегодня, в одном и том же городе можно было почувствовать себя и на небе, и под землей, в Иерусалиме и в Вавилоне.
Сотни античных колонн, фризов, даже отдельных камней снимали и перевозили, иногда далеко, за Альпы, для строительства церквей и – реже – дворцов.
Античность знала латифундию, поместье, но не знала деревни – изобретения именно средневекового. Деревня взяла на себя какие-то функции, прежде осуществлявшиеся городами, и средневековый город по отношению к античному предшественнику стал новшеством. Даже когда он сохранял прежнее название, будь то Милан, Кельн или Лондон. Античный город формировался вокруг ряда построек общественного характера, отражавших стиль жизни, рутину и систему ценностей того общества, которое начало кардинально меняться еще во II–III веках: театр, форум, храмы главных богов, портики, цирк, стадион, термы. Все это германцам было глубоко чуждо, и поэтому в Риме, как и в большинстве городов Империи, большинство из них в V–VII веках превратилось в каменоломни. Епископы и короли, имевшие претензии на монументальное строительство, с удовольствием прибегали к так называемой сполиации: сотни античных колонн, фризов, даже отдельных камней снимали и перевозили, иногда далеко, за Альпы, для строительства церквей и – реже – дворцов. Тем самым новая постройка получала и частицу римской харизмы, авторитета этой «священной древности». Можно было, как в Реймсе, разбить рынок на месте форума, но это не значит, что на нем вершились те же дела, что в античные времена. Огромные арены, как в провансальском Ниме, например, иногда превращались в городские стены, попросту вмещавшие в себя чуть ли не всех жавшихся друг к другу жителей. Они искали безопасности, а не удобств.
