Стефани так и не убрала от головы рук.
– Послушай, я знаю, ты мне не доверяешь. Тебе нет причин мне доверять, но я, честно, не интересуюсь лично тобой; мне интересно лишь то, что ты можешь мне рассказать. У меня тоже кое-что для тебя есть, но если ты отказываешься выслушать меня…
– Я ничего не хочу слышать, – прошептала она.
Проктор покачал головой:
– Речь идет о твоей семье.
Стефани пожала плечами.
– Не возражаешь, если я задам тебе кое-какие общие вопросы? Ты ответишь на них?
– Нет.
– Почему нет?
– Тебе незачем знать обо мне или о моей семье.
– Понятно. Тогда почему бы просто не посидеть и не выслушать меня? Я расскажу тебе, над чем работаю, что я узнал и как я…
– Разве ты ничего не понял? Мне плевать.
– Выходит, не понял. Я вообще ничего не понимаю. Если б моя семья была на том «Боинге», я точно захотел бы узнать, почему самолет упал в океан и кто в этом виноват. Я захотел бы справедливости. Ради них и ради всех, кто там был. Ради всех их родственников и друзей, потерявших своих любимых и близких. Пойми, это самое главное. Именно эту цель я ставил перед собой, приступая к расследованию. Я хотел написать историю человеческих судеб. Что происходит с семьями и друзьями погибших через пару лет после того, как это перестало быть новостью? Как им удается так долго справляться со своим горем? Ты можешь не говорить со мной, но есть другие, и они готовы к разговору. Я видел их горе. Я его чувствовал. Два с лишним года ничуть его не уменьшили. Они научились жить с этой болью – некоторые из них, во всяком случае, – но раны всё еще не зажили. И, вероятно, никогда не заживут. Они все до единого прошли через боль утраты и…
– А я, по-твоему, нет? – огрызнулась Стефани. – Ты считаешь, что мне наплевать?
– Конечно, нет. Просто…
– Что просто? Странно, что я не люблю изливать душу журналистам? Бьюсь об заклад, ты считаешь, что моя ситуация – это следствие той катастрофы, да? Будь это так, у тебя получилась бы сногсшибательная история, я права?
Кит хотел сказать «да», но промолчал.
– Я еще мало о тебе знаю. Не могу утверждать.
– Вот видишь? Ты лжешь, как и все. Я даже вижу твои предварительные заметки: разрушенная семья, четверо погибших, двое живых, один справляется с горем, вторая – нет… Как ты сказал, история человеческих судеб.
– Моя история меняется на глазах.
– С чего ты взял, что я хочу прочитать про свою жизнь в газетах?
– Тебя может в ней не быть.
– Но я нужна для изюминки. Тогда ты включишь меня в свою историю. Верно?
На миг Проктор испытал соблазн солгать ей.
– Это моя работа. Это то, что я делаю.
– Точно. Трахать людей ради денег. Мы оба этим занимаемся.
Стефани выглядела даже хуже, чем накануне, возле станции метро. Там она казалась сплошь обтянутой гусиной кожей, подкрашенной резким светом уличных фонарей. Сегодня, куда бы он ни посмотрел, были видны только кости. Скулы слишком выдавались наружу, запястья выглядели опухшими, потому что сами руки были совершенно бесплотными, а когда сквозь разрезы в джинсах выглядывали колени, они были такими острыми, что казалось, вот-вот проткнут насквозь нездоровую кожу.
– Я больше не пишу эту историю, – ответил Проктор. – Это уже не рассказ о человеческих судьбах. Все давно вышло за их рамки. Каждый день я узнаю что-то новое, и угол постоянно меняется.
– Смотрю, ты настоящий ас, Вудворд и Бернстайн в одном лице
[4].
Он явно не ожидал от нее таких слов. Похоже, его удивление не ускользнуло от Стефани, потому что она горько усмехнулась.
– Да, я знаю, кто эти парни и что они сделали. Ты думаешь, если я торгую собой, то у меня мозги футболиста?
– Нет. Я так не думаю.
Стефани провела рукой по спутанным светлым прядям.
– Итак, все эти люди, с которыми ты разговаривал – все остальные, такие, как я, – что они думают?
– О чем?
– О твоей теории про подложенную бомбу.
Проктор опустил голову и посмотрел себе под ноги.
– Они не знают.
– Как это?
– Я еще не говорил им.
Стефани вновь напряглась:
– Почему нет?
– Я разговаривал с большинством из них до того, как узнал это. А когда узнал, не был уверен, что это правда.
– Ну а теперь?
– А теперь уверен. Да.
– И когда ты это обнаружил?
– За три дня до того, как впервые увидел тебя. Я не хотел говорить об этом, но когда ты отказалась общаться со мной, у меня просто сорвалось с языка. От отчаяния. Хороший журналист такого никогда допустит. Но теперь уже поздно брать свои слова обратно.
Стефани вздрогнула, а затем ее бросило в жар.
– Кто еще знает?
– Никто. Только ты да я.
Она не пыталась скрыть свое недоверие.
– Ты надеешься, что я в это поверю?
– Это правда.
– Почему ты никому не сказал?
Кит прикусил нижнюю губу:
– Потому что мне страшно.
* * *
Дом, в котором жил Проктор, представлял собой небольшой викторианский особняк. Не слишком красивый внешне, но в квартире имелся свой стиль, хотя и явно скопированный с какого-то журнала. Здесь были стереосистема «Боуз», широкоэкранный телевизор «Сони» и датская мебель – кресла, лампы, книжные шкафы – всё в духе минимализма и очень чисто. Середину гостиной занимал красивый деревянный стол. На полу лежали турецкие ковры-килимы, по стенам развешаны африканские батики.
Стефани закурила сигарету и тотчас заметила, как Проктор поморщился. Когда же попросила у него пепельницу, он подал ей блюдце.
– Что тебе о нем известно? – спросила она.
– Знаю лишь то, что он молод, лет тридцати, не больше, и что он мусульманин. Знаю также, что живет где-то в Лондоне. Что наверняка известно людям из МI-5, МI-6
[5] и ЦРУ. Думаю, мы могли бы включить сюда и ФБР, но насчет него ручаться не могу.
– Ты знаешь его имя?
– У него, похоже, их несколько, но я не знаю ни одного из них.
– Национальность?
