Но сейчас было совсем иное. Зрителей – не счесть. И Генрих, верно, не простил бы брату, если бы и сам не был введен в заблуждение. И тут герцог подумал, что поединок этот, в сущности, мог быть оправданным в глазах короля и всего двора, если бы не одно обстоятельство: он пошел на обман. Почему? Потому что оказался слабее. Так пусть бы тогда пал в честном бою, разве это не почетнее? Такая смерть от Бога, и она достойна воина. Никто не стал бы ни укорять его, ни насмехаться над ним. Что же вместо этого? Как мог он позволить себе пойти на хитрость и, воспользовавшись ослеплением, вонзить меч в грудь… женщины!
Ночью он метался в бреду. Его мучали страхи, ему виделись кошмарные сны, в которых он сражался то с собственным сыном, то с дочерью. Утром ему приснился дьявол, вложивший в его руки меч и приказавший поразить ангела, сошедшего с небес. Лезвие было в крови, и дьявол дико хохотал, а потом замуровал герцога в тесном каземате, оставив наедине с этим мечом без пищи, без воды, без единого луча света. Тогда он взял этот меч и, не видя выхода, обуреваемый страхом замкнутого пространства, разрывавшим ему сердце, направил острие клинка себе в грудь и с силой надавил на рукоять…
Герцог вскричал, вскочил с постели и, наскоро умывшись, бросился вон из комнаты.
Агнес уже проснулась. Роберт Бургундский вошел и застыл на пороге, точно увидел Медузу: с высоко взбитых подушек на него холодно глядели глаза дочери аббатисы. Какое-то время он не мог двинуться с места, точно пригвожденный этим взглядом к полу, потом кивком указал сиделке на дверь. Та вышла. Роберт подошел к кровати и опустился на колени.
– Я знаю, – проговорил он, не сводя глаз с лица раненой. – Я все знаю. Мне рассказали. Ты должна презирать меня. Что ж, поделом. И я пришел к тебе, Агнес… Не догадываешься, зачем?
– Твою душу терзают муки раскаяния, – произнесла она, пристально глядя на него. – Ты пришел, герцог Роберт, чтобы я сняла грех с твоей души.
– Я здесь затем, чтобы вымолить твое прощение.
– Простить тебя? Но за что же? – бесстрастным тоном продолжала Агнес. – Ведь это я нанесла тебе оскорбление. Было бы удивительно, если бы ты не вызвал меня на поединок.
Опустив голову, Роберт молчал. Огромная внутренняя борьба происходила в его душе в эту минуту, и это отражалось на его лице. Что-то надломилось в нем самом после этой дуэли, он сам чувствовал это. В душе его всколыхнулись запоздалые угрызения совести. Возможно, он никогда бы не позволил им заявить о себе, но перед ним была женщина, и это обстоятельство наносило удар его самолюбию, если и не повергая его в прах, то ломая фундамент, на котором оно покоилось. Он, мужчина, должен быть выше нее, а выходило наоборот. Получив ранение, она оказалась победительницей, а он потерпел поражение. Женщина победила его! Подумав об этом, герцог почувствовал, что сердце его готово разорваться от стыда. Он поднял взгляд, заглянул в глаза Агнес и вдруг понял, что попал в плен. Теперь он и вовсе обречен. Воля его сломлена, желания тоже, от гордыни не осталось и следа. Эта женщина отныне властвует над ним, и тщетны всякие попытки избежать ее взгляда и прекословить ей. Герцог поймал себя на том, что неотрывно смотрит в ее глаза и, как раб, ждет ее приказаний. Но она молчала, устремив взгляд в окно, и он снова ощутил в себе муки раскаяния за прошлое.
– Я сам виноват, – произнес он. – Мне не следовало наносить оскорбление моей сестре. На твоем месте я поступил бы так же.
– Ты оскорбил не только сестру, но унизил женщину, причем на виду у всего двора. Потом ты затеял поединок с другой женщиной, действуя на этот раз не грубостью, а обманом. Ты всегда дерешься только с дамами, Роберт Бургундский? С мужчинами не отваживаешься?
И Агнес насмешливо посмотрела на него. Герцог почувствовал, как краска стыда заливает ему лицо. Будь перед ним рыцарь, он ответил бы со свойственной ему дерзостью, но здесь он не знал, что сказать. Язык точно прилип к зубам. С этой женщиной нельзя объясняться, ей невозможно прекословить. Таким голосом только отдавать приказания. И ведь что бы она ни сказала – всегда права!
– Я вовсе не трус, об этом всем известно, – наконец выдавил он из себя.
– Но боишься умереть, как подобает воину. Ты струсил, и твой оруженосец пришел тебе на выручку.
Герцог сглотнул слюну: от волнения пересохло в горле.
– Прости меня, если можешь. Я и в самом деле испугался. Мне никогда не приходилось биться с таким противником. Никому не приходилось, уверен. А твой брат… Я уже прощался с жизнью. Острие меча было направлено мне в грудь…
– Жаль, он не убил тебя. Тебе не пришлось бы тогда вымаливать прощение.
– Да, жаль… Король подарил мне жизнь, и я у него в долгу.
– Я тоже. Ведь это он приказал нам биться до первой капли крови. Если бы не это, ты, разумеется, убил бы меня. Точнее, добил, когда я, ослепленная, от боли внезапно схватилась за рану. Признайся, герцог, это была бы не первая мертвая женщина на твоей совести.
Роберт не выдержал.
– Дьявол! Ты разрываешь мне сердце! – воскликнул он. – Да есть ли смертный в этом мире, способный говорить с тобой! Откуда ты, с какого облака сошла на землю? Кто послал тебя: богиня правосудия или возмездия? Все черти ада пришли бы в ужас, увидев тебя у врат преисподней! Кто ты? Зачем пришла на нашу землю? Что сделала ты со мной? Я, могущественный герцог Бургундии, едва ли не самый сильный властитель во франкском королевстве, повержен тобою в прах, обращен в ничто! Ты играешь мною, словно куклой, которую можешь поломать, когда тебе вздумается. Что ты за женщина! Какими чарами владеешь? Почему отнимается мой язык, когда я говорю с тобой, почему немеют руки и ноги, а взгляд не в силах оторваться от тебя, словно ты привязала его к себе?..
– Ты пришел просить у меня прощения? – сверкнула глазами Агнес. – Так знай, ты получишь его, но только тогда, когда я смогу убедиться, что ты на правильном пути. Твоя исповедь, как я ее называю, еще ни о чем не говорит. Делами славен человек, а не словами.
– Я докажу, что заслуживаю твоего прощения, величайшая из женщин! Я совершу подвиг в твою честь!
– Бела береза, да деготь черен.
– Я сделаю этот шаг, и не один, много, сколько скажешь! Только прикажи, и я всегда к твоим услугам.
– Отводишь мне роль царя Эврисфея или Омфалы?
[81] Я не собираюсь тебе приказывать или заставлять прясть. Ты не раб мой и не слуга, а приказы выслушивай от своей жены. Она, вероятно, лучше меня.
Герцог подумал о своей супруге, представил себе ее образ и с досады мотнул головой. Ничего похожего! Ни в жестах, ни в словах. Перед ним воинственная амазонка, а дома – покорная служанка. Здесь – дочь богов, там – пастушка из Аркадии. Есть ли рыцарь, владеющий сердцем этой Амфитриты? Кто он, посланник Бога? Вправе ли кто иной заявить, что умеет управлять этой женщиной и знает, как заставить ее любить!
