— Да как же, ради всего на свете, мне это сделать? — наконец пробормотал я запинаясь.
— Ну, ну, — перебил меня барон, — у вас будет не такая уж опасная пациентка. Теперь я всецело полагаюсь на ваше искусство. Баронесса вовлечена в волшебный круг вашей музыки, внезапно вырвать ее из него было бы жестоко и безрассудно. Продолжайте ваши занятия музыкой. Всякий вечер вы будете желанным гостем в покоях моей жены. Но только переходите постепенно к музыке все более сильной, искусно соедините веселое с серьезным. А главное, почаще повторяйте свою историю о странном наваждении. Баронесса привыкнет к ней, она забудет, что призрак блуждает в этих стенах, и от всей истории останется впечатление не больше, нежели от всякой другой волшебной сказки в каком-нибудь новомодном романе или книге о привидениях. Вот что должны будете вы сделать, любезный друг! — С этими словами барон отпустил меня и удалился.
Я был внутренне уничтожен, я был низведен до роли ничтожного глупого мальчика. Я безумец, возомнивший, что в его груди могла шевельнуться ревность; он сам посылает меня к Серафине: он видит во мне лишь послушное орудие, которое можно употребить и бросить, когда ему заблагорассудится! За несколько минут до того я страшился барона, во мне было глубоко затаено сознание собственной виновности, но виновность эта дала мне несомнительно почувствовать высшее, более прекрасное бытие, для которого я уже внутренне созрел; и вдруг все поглотила ночная тьма, и я увидел лишь сумасбродного мальчишку, возомнившего в детском самообольщении, будто бумажная корона, которую он напялил себе на голову, и впрямь золотая. Я поспешил к деду; он уже ожидал меня.
— Ну, тезка, куда это ты запропастился? — спросил он, завидев меня.
— Говорил с бароном, — тихо и торопливо проговорил я, не глядя на старика.
— Тьфу ты пропасть! — воскликнул старик, словно удивившись. — Тьфу ты пропасть, я так и думал. Тезка, барон, конечно, вызвал тебя на дуэль? Раскатистый смех, которым тотчас же разразился мой дед, показал мне, что и на сей раз он, как всегда, видит меня насквозь.
Я закусил губу, не посмев ему перечить, ибо хорошо знал, что он только того и ждет, чтобы осыпать меня градом насмешек, уже вертевшихся у него на языке.
Баронесса вышла к столу в нарядном утреннем капоте, который ослепительной своей белизной мог поспорить с только что выпавшим снегом. Вид у нее был измученный и усталый, но когда она, заговорив тихо и мелодично, подняла темные глаза свои — из мрачного их пламени блеснуло сладостное нетерпеливое томление и легкий румянец пробежал по лилейно-бледному ее лицу.
Еще никогда не была она так прекрасна! Но кто предвидит все сумасбродства юноши, чья кровь кипит в голове и сердце? Горечь затаенной досады, возбужденной во мне бароном, я перенес на баронессу. Все казалось мне безбожной мистификацией, и вот я решил доказать, что рассудок мой находится в добром здравии и я наделен проницательностью свыше всякой меры. Словно капризное дитя, удалялся я от баронессы и ускользнул от преследовавшей меня Адельгейды, так что я, как того и хотел, занял старое свое место в самом конце стола между двумя офицерами, с которыми и принялся изрядно бражничать. За десертом мы беспрестанно чокались, и, как случается со мной при таком расположении духа, я был необыкновенно весел и шумлив. Слуга поднес мне тарелку, где лежало несколько конфет, промолвив: «От фрейлейн Адельгейды». Я взял и тотчас приметил, что на одной конфете серебряным карандашиком было нацарапано: «А Серафина?» Кровь закипела в моих жилах, я взглянул на Адельгейду; она посмотрела на меня с чрезвычайно хитрым и лукавым видом, взяла стакан и сделала мне знак легким наклонением головы. Почти невольно я еле слышно пробормотал: «Серафина», — взял стакан и одним духом осушил его. Взор мой был устремлен к Серафине, я заметил, что и она в эту минуту выпила свой стакан и ставила его на стол — взоры наши встретились, и какой-то злорадный демон шепнул мне на ухо: «Несчастный, ведь она любит тебя!» Кто-то из гостей встал и, следуя северному обычаю, провозгласил здоровье хозяйки дома, — стаканы ликующе зазвенели. Восторг и отчаяние разрывали мое сердце, вино горело во мне, все закружилось вокруг меня; казалось, я должен был на глазах у всех броситься к ее ногам и испустить дух! «Что с вами, приятель?» Вопрос моего соседа образумил меня, но Серафина исчезла. Встали из-за стола. Я хотел удалиться, но Адельгейда задержала меня, она говорила бог весть о чем — я не слышал ее, я не понимал ни слова. Она взяла меня за руки и с громким смехом крикнула мне что-то в ухо. Меня словно поразил столбняк — я был нем и недвижим. Помню только, что наконец я машинально взял из рук Адельгейды рюмку ликеру и выпил, что я очутился один у окна, что я опрометью бросился вон из залы, сбежал с лестницы и устремился в лес. Снег валил хлопьями, сосны стонали, гнетомые бурей; как безумный носился и скакал я по лесу, смеялся и дико вскрикивал: «Гей! Глядите, глядите, как черт тешится с мальчишкой, захотевшим отведать запретного плода!» Кто знает, чем кончилось бы мое исступленное беснование, когда б я вдруг не услышал, что в лесу кто-то громко кличет меня по имени. Метель меж тем улеглась; из разодранных облаков светил ясный месяц; я заслышал лай собак и увидел темную фигуру, которая приближалась ко мне. То был старый егерь.
— Э-ге-ге, дорогой барчук, — начал он, — вы, стало быть, заплутались в такую вьюгу; господин стряпчий вас ждет не дождется.
Я молча пошел за стариком. Деда я нашел в судейской зале за работой.
— Ты поступил умно, — крикнул он мне, — очень умно поступил, что прошелся на свежем воздухе, чтобы охладить свой пыл! Не пей так много вина, ты еще слишком молод. Это негоже.
Я не проронил ни слова и молча сел за письменный стол.
— Да скажи, пожалуйста, любезный тезка, что надобно было от тебя барону?
Я рассказал все и в заключение объявил, что не намерен браться за сомнительное лечение, предложенное бароном.
— Да и не придется, — перебил меня старик, — потому что завтра чуть свет мы отсюда уедем, милый тезка!
Так оно и случилось, я больше не видел Серафины! Едва прибыли мы в К., дедушка стал жаловаться, что трудное путешествие утомило его, как никогда раньше. Угрюмое его молчание, прерываемое лишь ворчливыми выходками, свидетельствующими о самом скверном расположении духа, предвещало возвращение его подагрических припадков. Однажды меня спешно позвали к нему; я нашел старика распростертым на постели, без языка, — его поразил удар; в сведенной судорогой руке было зажато скомканное письмо. Я узнал почерк эконома из Р…зиттена, но был в таком большом горе, что не посмел взять письмо из рук деда; я не сомневался в скорой его кончине. Но, прежде чем пришел лекарь, в жилах моего деда забилась кровь, и на удивление кряжистая натура семидесятилетнего старика поборола смертельный приступ; в тот же день лекарь объявил, что он вне опасности.
Зима в том году была суровее, чем когда-либо, за ней пришла непогодливая хмурая весна, так что не столько постигший его удар, сколько усилившаяся от дурного климата подагра надолго приковала его к одру болезни. Старик решил удалиться от дел. Он передал свой нотариат другому стряпчему, и таким образом я потерял всякую надежду когда-нибудь снова попасть в Р…зиттен. Старик принимал только мой уход; только я один занимал его рассказами, мог развеселить его. Но даже в те часы, когда он не чувствовал боли и к нему возвращалась прежняя его веселость, когда не было недостатка в соленых шутках, даже когда мы заводили речь о приключениях на охоте и я с минуты на минуту ожидал, что речь зайдет о моем геройском подвиге, как я охотничьим ножом уложил свирепого волка, — ни разу, ни разу не вспомнил он о нашем пребывании в Р…зиттене, и всякий поймет, что я по совершенно естественной робости остерегался наводить его как раз на эту тему. Мои горестные заботы, мое беспрестанное попечение о старике заслонили в моем воображении образ Серафины. Но как только дед мой стал поправляться, со все большей живостью вспоминалась мне ослепительная минута в покоях баронессы, озарившая меня, как светлая, навсегда зашедшая для меня звезда. Случай снова пробудил всю испытанную мною муку и в то же время поверг меня в ледяной ужас, словно явление из мира духов. Когда я однажды вечером открыл сумку для писем, бывшую со мною в Р…зиттене, из вороха бумаг выпал темный локон, перевитый белою лентою; я тотчас узнал волосы Серафины. Но когда я стал рассматривать ленту, то ясно увидел на ней след от капли крови. Быть может, Адельгейда, в одну из минут безумного беспамятства, овладевшего мною в последний день тамошнего пребывания, и сумела подсунуть мне этот сувенир, но откуда эта капля крови? Она вселила в меня предчувствие чего-то ужасного и возвела этот почти буколический залог в жуткое напоминание о страсти, за которую, может быть, заплачено драгоценной кровью сердца. Это была та самая белая лента, что беспечно трепетала возле меня, когда я первый раз сидел рядом с Серафиной; и вот теперь темная сила сделала ее вещей приметой смерти. Нет, не следует юноше играть оружием, всей опасности которого он не разумеет!
