Барон и Оттмар прервали художника громким хохотом, серьезного настроения как не бывало.
— Ну, что я говорил? — молвил барон. — Старина Франц для нашего маленького семейного кружка сущий mâitre de plaisir
[75]! С каким пафосом начал он свою речь об нашем предмете — тем замечательней было действие юмористической шутки, которую он нежданно-негаданно отпустил под конец и которая, будто взрыв, силою разрушила нашу торжественную серьезность; в мгновение ока мы вернулись из призрачного мира духов в реальную, живую, радостную жизнь.
— Не воображайте только, — заметил Биккерт, — будто я ваш паяц и сыграл шутку, чтобы вас развеселить. Нет! Эти отвратительные сны вправду терзали меня, и, очень может быть, я сам же бессознательно их себе и подсудобил.
— Наш Франц, — вмешался Оттмар, — накопил кой-какой опыт по части своей теории возникновенья снов, однако же с точки зрения связности и выводов из гипотетических принципов доклад его отнюдь не заслуживает похвалы. Притом есть более высокий вид грез, и лишь эти грезы, лучи мирового духа, до коего он воспарил, человеку должно вбирать в одухотворяющем и благотворном сне, что дарован ему, ибо они укрепляют его и питают божественною силой.
— Берегитесь, — сказал барон, — Оттмар, того и гляди, снова оседлает своего конька, дабы отправиться в неведомое царство, которое мы, неверующие, способны, как он утверждает, увидеть только издалека, как Моисей землю обетованную. Но мы не позволим ему так просто нас покинуть — очень уж по-осеннему неприветлива нынешняя ночь, может, посидим еще часок вместе, велим затопить камин, Мария приготовит нам свой превосходный пунш, который мы покуда и будем считать тем духом, что питает и укрепляет наше бодрое настроение.
Биккерт, громко вздыхая, как бы с просветленьем во взоре глянул ввысь и в тот же миг склонился перед Мариею в позе смиренного просителя. Мария, которая до этих пор была довольно молчалива и задумчива, на редкость сердечно посмеялась над потешными ужимками старого художника, а затем проворно встала, чтобы со всем старанием исполнить желанье барона. Биккерт деловито сновал туда-сюда, помог Касперу принесть дров и, меж тем как, опустившись на одно колено и избоченясь, раздувал огонь, поминутно призывал Оттмара показать себя переимчивым учеником и поскорей сделать с него изрядный набросок, тщательно запечатлевши огненные эффекты и красивые блики, озаряющие ему лицо. Старый барон еще повеселел и даже распорядился подать себе длинную турецкую трубку с мундштуком из редкостного янтаря, а такое бывало лишь в наиприятнейшие часы… Когда по зале поплыл неуловимый, тонкий аромат турецкого табаку, а Мария наколола собственными руками сахару, сложила его в серебряную чашу и покропила лимонным соком, все преисполнились ощущения, будто здесь явился добрый дух родного очага и душевное благорасположение, им внушаемое, непременно углубит и оживотворит наслажденье этой минутою, так что все прежние и грядущие происшествия останутся бесцветными и забвенными.
— Удивительно, однако ж, — молвил барон, — что Марии всегда так замечательно удается приготовленье пунша, пожалуй, всякий другой едва ли придется мне по вкусу. Тщетно она подробнейшим образом рассказывает о пропорции составных частей и прочих тонкостях… Вот однажды наша капризница Катинка при мне сделала пунш в точности по Мариину способу, я же и одного стакана выпить не мог; Мария как будто произносит над напитком колдовское заклинанье, которое сообщает ему необычайную магическую силу.
— А разве не так? — воскликнул Биккерт. — Колдовством своего изящества, своей грации Мария оживляет все, что ни делает; уже само созерцание приготовлений придает пуншу замечательный вкус.
— Весьма галантно, — прервал его Оттмар, — но с твоего позволения, милая сестричка, не вполне справедливо. Я согласен с батюшкой в том, что все, приготовленное тобою, прошедшее через твои руки, будь то еда, питье или какая-либо вещица, также и во мне поселяет сердечное удовольствие. Колдовство, которое сему причиной, я, однако, ищу в глубинных духовных узах, а не в твоей красоте и изяществе, как Биккерт, у которого, натурально, об них только и речь, ты ведь ему точно свет в окне, еще с тех пор, как тебе лет восемь сровнялось.
— Уж вы нынче про меня чего только не насочиняете! — оживленно воскликнула Мария. — Не успела я одолеть ночные фантазии да виденья, как ты отыскал таинственное во мне самой, и хоть я не думаю более ни о страшном майоре, ни об ином каком двойнике, но все же рискую стать кошмаром для самой себя и пугаться собственного отражения в зеркале.
— Куда как скверно, — смеясь заметил барон, — ежели шестнадцатилетняя девушка не сможет более смотреть в зеркало, не рискуя счесть собственное свое отражение кошмаром. Но отчего это мы сегодня никак не уйдем от фантастических бредней?
— И отчего вы же сами, любезный батюшка, — подхватил Оттмар, — невольно сплошь и рядом даете мне возможность высказаться обо всех тех материях, которые вы решительно отвергаете как пустое и даже греховное влечение к секретничанью, и потому — признайтесь! — не очень жалуете моего доброго Альбана. Пытливость, жажда знаний, заложенные в нас самою природой, не могут быть ею же наказуемы, напротив, мне кажется, чем деятельней в нас эта жажда, тем ловчей взбираемся мы к вершинам по лестнице, которую сама природа нам подставила.
— А когда решим, что добрались до изрядных высот, — вставил Биккерт, сей же час бесславно кувыркаемся вниз и по головокруженью, охватывающему нас, замечаем, что чистый воздух вышних сфер не годится для наших тяжеловесных голов.
— С некоторых пор, пожалуй что с появления в нашем доме Альбана, отвечал Оттмар, — я просто не знаю, как мне быть с тобою, Франц. Прежде ты всей душой, всем сердцем был привержен чудесному, размышлял о многокрасочных пятнах, о диковинных фигурах на крыльях мотыльков, на цветах, на камнях, ты…
— Довольно! — вскричал барон. — Еще немного, и мы опять примемся за старое. Все, что ты вместе со своим мистическим Альбаном извлекаешь из всяких-разных закоулков, я бы даже сказал, словно выискиваешь в некоем фантастическом чулане, чтобы возвести из этого искусственное здание, лишенное какого бы то ни было прочного фундамента, я причисляю к тем снам, каковые, по моему убеждению, были и будут как пена на вине. Пена, вскипающая в напитке, эфемерна, безвкусна — словом, как итог душевной работы, она ничуть не выше древесных стружек, летящих из-под токарного резца: ведь, даже если волею случая они и принимают некую форму, все же никому в голову не придет считать их тою вершиной, к которой стремился художник. Кстати, мне теория Биккерта представляется настолько убедительной, что я намерен прибегнуть к ней на деле.
— Раз уж мы никак не отойдем от сновидений, — сказал Оттмар, — то дозвольте рассказать вам об одном происшествии, о котором намедни сообщил мне Альбан и которое не испортит приятного настроения, в коем мы теперь пребываем.
— Пожалуй, — отозвался барон, — но при условии, что ты совершенно уверен в последнем и что Биккерт волен вставлять свои замечания.
— Вы, милый батюшка, сказали то, что у меня на душе, — молвила Мария, ведь обычно Альбановы рассказы если и не вселяют трепета и ужаса, то до странности увлекают и держат в напряженье, так что хотя впечатление по-своему и благотворно, однако же чувствуешь себя разбитой.
