Траугот остался стоять в оцепенении, потом он сорвался с места и бегом бросился по улицам прочь, за ворота, на волю, в глухие заросли кустарника, громко изливая на бегу свои горести:
— О, я несчастный! — Это была она, сама Фелицита, и я сидел рядом с ней тысячу раз! — Впивал ее дыхание, пожимал ей руку — заглядывал в ее чудные очи — слышал ее нежную речь! — И вот я ее утратил! — Нет! — Не утратил! — Вперед, за нею, на родину искусства! — Я понял намек судьбы! — Вперед — вперед в Сорренто!
Он помчался домой. На его пути нечаянно подвернулся господин Элиас Роос, Траугот сграбастал его и затащил в свою комнату.
— Я никогда не женюсь на Кристине, — кричал Траугот. — Она похожа на сладострастную Voluptas, на пышную Luxurias, у нее волосы яростной Ira с картины в Артуровом дворе! О, Фелицита, Фелицита! — прекрасная возлюбленная! — тоскуя, я простираю к тебе руки! — Я спешу, спешу к тебе! — И чтоб вы наперед знали, господин Роос, — продолжал он, крепко вцепившись в побледневшего коммерсанта, — никогда вы больше не увидите меня в вашей окаянной конторе. Я знать не хочу ваших гроссбухов, и пропади они пропадом! Я художник, притом хороший, Берклингер мой учитель, мой отец, он — все для меня, а вы для меня пустое место! Как есть пустое место! — И он потряс господина Элиаса; тот завопил благим матом:
— Помогите! Караул! — Сюда! На помощь! — Спасите меня! — Зятек буянит! — Компаньон взбесился! — Помогите! Помогите!
Все конторщики сбежались на его крик; Траугот выпустил свою жертву и в изнеможении опустился на стул. Все столпились вокруг, но едва он вскочил и, бешено зыркнув глазами, прикрикнул: «Что вам тут надо!», как они дружной вереницей, в середине которой затесался господин Элиас, унеслись, точно их вымело из комнаты. Вскоре снаружи послышалось шуршание женских шелковых юбок, и чей-то голос спросил:
— Вы и взаправду сошли с ума, господин Траугот, или это была шутка?
Под дверь пожаловала Кристина.
— Нет, я отнюдь не взбесился, мой ангел, — ответил ей Траугот, — однако и не шучу. Не извольте понапрасну беспокоиться, дражайшая. Назавтра свадьбы не будет, я не женюсь на вас ни завтра, ни вообще во веки веков.
— Подумаешь! — ответила на это Кристина. — Не больно-то мне это и нужно, с некоторых пор вы мне совсем разонравились. Найдутся другие, которые больше вашего оценят меня и будут почитать за счастье заполучить такую хорошенькую и богатую невесту, как мамзель Кристина Роос, и с радостью на мне женятся! — Прощайте, месье Траугот!
И она, прошуршав юбками, гордо удалилась.
«Она говорила про бухгалтера», — догадался Траугот.
Немного успокоившись, он отправился к господину Роосу и растолковал ему без лишних слов, отчего он теперь не годится ни в зятья, ни в компаньоны. Элиас Роос смиренно все выслушал и со всем согласился, а после в конторе уверял, что очень рад и всегда будет бога благодарить, что так легко отделался от нахала Траугота, но тот уже был далеко-далеко от Данцига.
Жизнь открылась Трауготу в невиданном блеске, когда он очутился наконец-таки в стране своих мечтаний. В Риме немецкие художники приняли его в свой трудолюбивый круг, и он нечаянно задержался там гораздо дольше, чем можно было ожидать от человека, который, забыв обо всем, кроме своей неутолимой тоски, пустился на поиски Фелициты.
Мучительная тоска Траугота притупилась, время преобразило ее в сладостную мечту, которая озаряла всю его жизнь тихим мерцанием. В этом волшебном свете все, что он делал и творил, одухотворялось особенным чувством возвышенного служения божественному идеалу. Каждый женский образ, созданный его искусной кистью, носил черты прекрасной Фелициты. Молодые художники обратили внимание на очаровательное личико и, не найдя в Риме оригинала, со всех сторон приставали к Трауготу с расспросами, где он увидел эту прелестную красавицу. Какая-то робость мешала Трауготу рассказать о пережитом в Данциге странном приключении, пока вдруг спустя несколько месяцев один старинный приятель из Кёнигсберга Матушевский
[124], который подобно Трауготу обосновался в Риме, посвятив себя живописи, не объявил во всеуслышание, будто бы видел в Риме девушку, которую Траугот изображает на своих полотнах. Легко представить себе, в какой восторг это привело Траугота; он бросил скрытничать и поведал о том, как он увлекся искусством и какая непреодолимая сила заставила его стремиться в Италию; данцигское приключение Траугота всем понравилось своей необыкновенностью, и под обаянием его рассказа друзья пообещали, не жалея усилий, помочь ему в поисках. Удачливей всех был Матушевский; вскоре он узнал, где живет девушка, но главное, она действительно оказалась дочерью бедного художника, который в это время раскрашивал стены церкви Тринита-дель-Монте. Таким образом все совпадало. Траугот тут же отправился с Матушевским в означенную церковь и, поглядев на художника, который работал, стоя высоко на лесах, как будто бы узнал в нем старого Берклингера. Старик не обратил па них внимания, а они, выйдя из церкви, прямиком направились к дому, в котором жил художник.
— Это она! — воскликнул Траугот, едва увидев на балконе дочь художника, погруженную в какое-то женское рукоделие. — Фелицита! Моя Фелицита! — воскликнул он, и с этим ликующим возгласом ворвался в комнату.
Перепуганная девушка взглянула на вошедшего. — У нее были черты Фелициты, но то была не она. Горькое разочарование тысячью кинжалов пронзило грудь бедняги Траугота. — Матушевский в немногих словах объяснил девушке их приход. С потупленным взором, залившаяся ярким румянцем, она была чудо как хороша в своем смущении. Траугот сначала хотел поскорее убраться, но, бросив на нее исполненный горького сожаления прощальный взгляд, он помедлил и остался, плененный простодушными чарами юной красавицы. У друга нашлись для Дорины любезные слова, которые помогли ей превозмочь невольную скованность, вызванную неожиданной странной сценой. Дорина подняла «ресниц густую бахрому» и, с улыбкой взглянув в лицо незнакомцам, сказала, что отец должен скоро вернуться с работы и будет, конечно, рад, что к нему в гости пришли немецкие художники, которых он очень уважает. Траугот должен был признать, что, кроме Фелициты, еще ни одной девушке не удавалось так сильно взволновать его душу. Она и впрямь была почти вылитая Фелицита, разве что черты ее были выражены более решительно и определенно, а волосы потемней. Это была одна и та же картина, исполненная Рафаэлем и Рубенсом. — Недолго спустя явился отец Дорины, и Траугот разглядел, что высота помоста, на котором работал художник, ввела его в заблуждение. Вместо мужественного Берклингера он увидел перед собой малорослого, тщедушного, придавленного бедностью, робкого человечка. Обманчивая тень, падавшая на него от сводов, пририсовала к его бритому подбородку курчавую черную бороду. В разговоре о живописи старик выказал глубокие практические познания, и Траугот решил продолжить знакомство, начавшееся жестоким огорчением и так неожиданно обернувшееся приятным удовольствием. Дорина, сама грация и воплощенная непосредственность, нисколько не скрывала своей симпатии к молодому немецкому живописцу. Траугот искренне отвечал ей тем же. Он настолько привык к прелестной пятнадцатилетней девочке, что скоро стал целые дни проводить в лоне маленького семейства, он занял под мастерскую вместительную комнату, пустовавшую по соседству, и в конце концов стал в доме своим человеком. Это позволяло ему со всей деликатностью немного поправить их бедное хозяйство, уделяя кое-что от своего достатка; поэтому старик, конечно же, понял так, что Траугот хочет жениться на Дорине, и без обиняков высказал молодому человеку свое предположение. Тут Траугот не на шутку испугался, впервые задумавшись над тем, к чему он пришел вместо первоначальной цели своего путешествия. Образ Фелициты опять живо возник перед его внутренним взором, но в глубине души он чувствовал, что не в силах будет отказаться от Дорины. — Как ни странно, но он не мог вообразить себе исчезнувшую возлюбленную в роли своей супруги. В его представлении Фелицита жила как некий духовный образ, которого он не может ни утратить, ни обрести в обыкновенной действительности. Вечное духовное присутствие возлюбленной, без обладания и без физической близости. — Зато Дорину он часто мысленно видел своей милой женушкой, сладостный трепет охватывал все его существо, теплая волна пробегала по жилам; но все-таки он почитал бы предательством в отношении своей первой любви попытку связать себя неразрывными узами брака с другою. — Так в душе Траугота боролись противоречивые чувства, и, не в силах решиться на окончательный шаг, он стал избегать старика. А тот вообразил, будто Траугот хитрит и хочет погубить его детище. Обидней всего было для старика, что он сам первый завел об этом речь и из этих же видов допустил между ними те короткие отношения, которых иначе ни за что бы не потерпел, опасаясь за доброе имя дочери. У старика взыграла итальянская кровь, и в один прекрасный день он непреклонно объявил Трауготу, что тот либо должен жениться не девушке, либо оставить их дом, — как отец, он больше ни одного часу не потерпит таких вольностей. Траугот был сильно уязвлен и почувствовал крайнюю досаду и раздражение. Старик теперь казался в его глазах пошлым сводником; оглядываясь на собственные поступки, он презирал себя за малодушие и каялся перед Фелицитой в преступной измене и подлой забывчивости. Он бежал из Рима и Неаполь, а оттуда поспешил в Сорренто.
