Целый год он сурово посвятил себя настойчивым поискам Берклингера и Фелициты, но все его старания были напрасны, никто о них даже не слыхал. Ни до чего не дознавшись, он принужден был довольствоваться гадательным предположением, основанным на смутном предании о немецком художнике, который будто бы посетил Сорренто несколько лет тому назад. Пережив бури, которые носили его по житейскому морю, Траугот остался наконец там, куда его выплеснули волны, — в Неаполе, и как только он снова прилежно занялся своим искусством, тоска по Фелиците смирилась и утихла в его груди. Но стоило ему увидеть красивую девушку, которая сложением, походкой или жестом походила на Дорину, как горечь утраты жестоко напоминала о себе, и он жалел о милой и ласковой девочке. За мольбертом он никогда не вспоминал Дорину, тогда перед его взором вставала Фелицита — его неизменный идеал. — Наконец он получил письма из родного города; поверенный сообщал ему, что господин Элиас Роос приказал долго жить, в связи с этим Трауготу необходимо было приехать, для того чтобы уладить некоторые вопросы с бывшим бухгалтером, который стал мужем Кристины и унаследовал дело ее отца. Траугот безотлагательно выехал и Данциг. — И вот он снова стоит у гранитной колонны перед изображением бургомистра и его пажа; на этом месте Траугота невольно стали одолевать воспоминания о необычайном приключении, которое так болезненно вторглось в его жизнь, и, охваченный глубокой, безнадежной печалью, он, не отрываясь, смотрел на юношу, чьи глаза словно бы отвечали ему живым взглядом, а губы шептали: «Ты так и не смог меня позабыть».
— Кого я вижу? Неужто это вы, ваше благородие, воротились к нам в добром здравии и совершенно исцеленным от убийственной меланхолии? — Эти слова произнес гнусавый голос за спиной Траугота; то был старый знакомец — маклер.
— Я их так и не разыскал, — вырвалось невольно у Траугота.
— Позвольте, кого это? Кого ваше благородие не сумели сыскать? — заинтересовался маклер.
— Художника Годофредуса Берклингера и его дочь Фелициту, — пояснил Траугот. — Я объехал всю Италию, в Сорренто о них не было слуху.
Маклер воззрился на него, выпучив глаза, он даже стал заикаться:
— Где это ваше благородие изволили искать Фелициту? — В Италии? — В Неаполе? — В Сорренто?
— Ну да! Именно так! — воскликнул раздраженно Траугот.
Тут маклер воздел руки и, непрестанно всплескивая ими, стал возглашать:
— Надо же! Нет, вы только подумайте! Это ведь надо же так! Да как же вы это, господин Траугот, господин Траугот!
— Не понимаю, что в этом такого удивительного, — сказал Траугот. — Будет вам руки заламывать! Что это за шутки, в конце концов! Подумаешь, невидаль какая! Ради своей возлюбленной поскачешь и в Сорренто. — Да, да! Я любил Фелициту и отправился следом за ней.
Но маклер, как заведенный, подскакивая на одной ножке, выкрикивал свое: «Надо же! Нет, это надо же так!»— пока наконец Траугот, придержав его, не обратился с вопросом:
— Да скажите же вы в самом деле, что вы находите в этом такого странного?
— Но, любезный господин Траугот, — еле выговорил маклер, — неужели вы не знаете, что дача почтенного господина Алоизия Брандштеттера, советника магистрата и старшины нашей гильдии, построенная в лесочке, у подножия Карловой горы, со стороны кузницы Конрада, называется Сорренто? Так вот, он купил картины Берклингера и предоставил ему с дочерью жилье в своем доме, то бишь в Сорренто. С тех пор они там бог знает который год все жили и жили, и кабы вы, дорогой господин Траугот, взобравшись на Карлову гору, твердо стояли на земле да глянули бы вниз, то увидели бы, как там в саду прохаживается мамзель Фелицита, щеголяя в диковинном женском платье старинного покроя, в аккурат как на этих картинах; для этого вам незачем было ездить в Италию. А потом старик… Но это была грустная история!
— Рассказывайте, — глухо вымолвил Траугот.
— Да, так вот. Вернулся из Англии молодой Брандштеттер, увидел мамзель Фелициту и влюбился. Он подкараулил девицу в саду, бухнулся перед ней на колени, точно герой из романа, и поклялся, что избавит ее от рабской доли под властью тирана-отца. А старик-то, не замеченный парочкой, стоял поблизости у них за спиной, и в тот миг, когда Фелицита сказала: «Я согласна стать вашей женой», отец со сдавленным криком падает и сразу испускает дух. Говорят, что на него было страшно смотреть — лицо синее и весь в крови, потому что у него будто бы каким-то образом лопнула сонная артерия, а Брандштеттера-младшего мамзель Фелицита с тех пор что-то сильно невзлюбила и уж после вышла замуж в Мариенвердер за советника уголовной палаты Матезиуса, и если вам по старой памяти захочется, то вы, ваше благородие, можете ее навестить, Мариенвердер как-никак ближе, чем итальянский город Сорренто. Говорят, эта славная женщина там благоденствует и уже произвела на свет целую ораву детишек.
Пораженный до немоты Траугот кинулся в бегство. Подобный исход его приключения поверг его в пучину ужаса.
— Нет, это не она, — восклицал Траугот, — не та, чей небесный образ сиял в моей душе, как недосягаемый идеал, за которым я устремился в дальние страны, который ярко светил мне, как путеводная звезда! — Фелицита! Фелицита! — Советник уголовной палаты Матезиус! — Ха-ха-ха! — Госпожа советница Матезиус!
Терзаемый яростным страданием, Траугот, громко хохоча, помчался привычным путем, проскочил городские ворота и прямиком через Лангфур попал на Карлову гору. Он поглядел сверху на Сорренто, и слезы ручьем хлынули из его глаз.
— Увы! — возопил он. — Как больно, о, неисповедимые высшие силы, ранит ваша насмешка! Жестокий, неистребимый след оставляет она в беззащитном человеческом сердце! Но нет, нет! Напрасно ты, дитя, плачешь над непоправимым горем, не надо было тянуться рукой к горящему пламени, вместо того, чтобы наслаждаться его теплом и светом. — Перст судьбы зримо коснулся меня, но мой помраченный взор не распознал высшего существа, и я в дерзости своей возомнил, будто создание старинного мастера, чудесным образом представшее передо мной во плоти, было существом, подобным мне, и будто мне дозволено низвести его с сияющих высот в юдоль бренной земной жизни! Я никогда тебя не утрачивал, ты пребудешь со мною навек, ибо ты — само воплощение творческого духа, который живет в моей груди! Да и что может быть общего у тебя и у меня с какой-то советницей Матезиус? По-моему, решительно ничего!
— Вот и я тоже, почтенный господин Траугот, просто-таки ума не приложу, что может быть общего у вас с этой дамой! — вмешался в рассуждения Траугота какой-то посторонний голос.
Паривший в мечтах Траугот вернулся на землю. Он стоял, прислонившись к гранитной колонне, не отдавая себе отчета, каким образом очутился снова в Артуровом дворе. Посторонний голос, сказавший эти слова, принадлежал супругу Кристины. Он вручил Трауготу только что полученное из Рима письмо. Матушевский писал в нем:
«Прелестная Дорина все хорошеет, только совсем побледнела, истосковавшись по тебе, любезный друг! Она неустанно ждет твоего возвращения, питая в душе твердую уверенность, что ты ни за что на свете не сможешь ее покинуть. Она любит тебя всем сердцем. Когда же мы снова увидим тебя?»
