- Стойте, - закричал Павел Талькебарт изо всей мочи, - стойте, стойте, господин подполковник. Погода здесь отвратительная, а фураж... Но у кого глаза, как у нас, видят в темноте...
- Павел, - вскричал Альберт, - не выводи меня из терпения! Где твой господин? Не в Аахене?
Павел Талькебарт засмеялся в ответ так приветливо, что лицо его покрылось множеством складок и стало похоже на старую снятую с руки перчатку; затем он протянул руку, указал на постройки, возвышавшиеся на небольшом холме за лесом, и сказал:
- Там, в замке.
Не ожидая дальнейших разъяснений от Павла Талькебарта, Альберт повернул на дорогу, ведшую от главного шоссе к лесу, и поскакал быстрой рысью.
Из того немногого, что говорил Павел Талькебарт, благосклонный читатель подумает, пожалуй, что он смешной чудак. Необходимо поэтому сказать, что Талькебарт перешел к полковнику Виктору фон С. по наследству от отца, и после того, как состоял генерал-интендантом и министром увеселений во всех затеях и шалостях, которым предавался Виктор в детстве и в первую половину молодости, служил с ним с того момента, как Виктор впервые надел офицерскую форму. Старый чудаковатый учитель, состоявший дворецким при двух поколениях семейства фон С., своим воспитанием и обучением развил в Павле Талькебарте таланты и склонности к редкой проказливости, которой он был щедро наделен от природы. При всем этом, однако, Павел обладал вернейшей душой в мире. Он был готов каждую минуту идти на смерть за своего господина, и ни преклонный возраст, ни увещевания не могли удержать честного Павла от сопровождения господина в кампанию 1813 года. Его железная натура помогала ему переносить всевозможные лишения; но духовная природа Павла оказалась менее крепкой, чем телесная, и его рассудок подвергся значительному повреждению, или, по крайней мере, заметному ослаблению во время пребывания во Франции, а именно в Париже. Тут как раз Талькебарт впервые почувствовал, что его учитель, магистр Шпренгепилькус, имел полное основание называть его светилом, которое со временем воссияет. Свое сияние Павел Талькебарт обнаружил в легкости, с какою усвоил обычаи чуждого ему народа и изучил его язык. Этим он немало гордился и приписывал исключительно своей гениальности все случаи, когда он добивался исполнения тех требований, касавшихся помещения и пропитания, какие сначала казались невозможными. Странная французская речь Талькебарта (с образцами ее мы уже знакомы), получила распространение если не по всему войску, то, по крайней мере, в том корпусе, при котором состоял его господин. Каждый кавалерист, приезжая на постой в деревню, звал к себе мужиков на таком примерно диалекте Павла Талькебарта: "Пейзан! Де лавендель пур ди шивальс!*"
______________
* Мужик! Овса для лошади! (искаж. франц.)
Как большая часть эксцентричных натур, Павел Талькебарт терпеть на мог, чтобы все происходило обычным порядком. В особенности же он любил сюрпризы и всеми способами старался готовить их своему господину; последний, впрочем, хотя и часто был ими поражен, но совсем на другой лад, чем это задумывал почтенный Талькебарт, так как замыслы его по большей части разбивались в самую минуту исполнения. Так и теперь Талькебарт стал умолять подполковника фон Б., когда тот поравнялся с воротами дома, сделать небольшой крюк и въехать в дверь сзади, чтобы полковник заметил своего друга не раньше, как тот войдет уже в комнату. Альберт согласился на это, и ему пришлось проехать через болотистый луг, обрызгаться грязью и, наконец, перебраться по обломившемуся мосту через ров. Павел Талькебарт, желая показать свое искусство в верховой езде, хотел перескочить через ров, но провалился в него с лошадью по живот; лишь с трудом удалось вестовому подполковника вытащить Павла из воды. Однако, последний не унывал и полный веселого и бодрого настроения, громко смеясь, пришпорил лошадь и вскочил с диким криком во двор замка. Как раз в это время на дворе паслись все гуси, утки, индюки, петухи и куры замка, по одну их сторону только что пригнали стадо баранов, по другую же тех животных, в которых Господь некогда вселил бесов. Можно себе представить поэтому, что Павел Талькебарт, не особенно искусно управлявший лошадью, причинил немалый переполох на дворе, когда совершенно беспомощно стал кружиться по нему крупным галопом. Под ужасный шум, производимый клохчущими, крякающими, блеющими и хрюкающими животными, под страшный лай собак и брань служанок совершил Альберт свой славный въезд в замок, от души посылая к черту Павла Талькебарта и все его прожекты с сюрпризами.
Быстро спрыгнул Альберт с лошади и вошел в дом, имевший вид очень хозяйственный, удобный и просторный, хотя и без всяких притязаний на красоту и изящество. На лестнице его встретил небольшой полный господин с багровым лицом, одетый в короткую серую охотничью куртку, и спросил с кисло-сладкой улыбкой:
- Назначены на постой?
По тону, каким он произнес эти слова, Альберт тотчас догадался, что перед ним хозяин дома, барон фон К., как назвал его Павел Талькебарт. Альберт ответил, что он пришел сюда вовсе не ради постоя, но только ради посещения своего друга полковника Виктора фон С., который, вероятно, находится в этом замке. Альберт просил гостеприимства барона только на этот вечер и на ночь, так как завтра рано утром он должен уезжать.
Лицо барона заметно прояснилось, когда же, поднимаясь с ним по лестнице, Альберт сообщил, что, вероятно, никакой отряд войск, находящихся теперь в пути, не пройдет по этой местности, широкое лицо барона и вовсе просияло и приняло обычное добродушное выражение.
Барон отворил дверь; Альберт вошел в светлый зал и увидел Виктора, сидевшего к нему спиной. Виктор обернулся на шум, вскочил и бросился обнимать подполковника с громкими изъявлениями радости.
- Не правда ли, Альберт, ты думал обо мне прошлую ночь? Я это знал; мне внутреннее чувство сказало, что ты в Люттихе, в тот самый момент, как ты вступил в этот город. Я сосредоточил на тебе все мои помышления; мои духовные руки обнимали тебя, и ты не мог ускользнуть от меня.
Альберт признался, что его действительно, как это уже знает благосклонный читатель, с Люттиха стали преследовать туманные сновидения, которые только не могли облечься в достаточно определенные образы.
- Да, - воскликнул Виктор, воодушевляясь, - это не мечта, это не пустое воображение, нам дана божественная сила, превозмогающая время и пространство и передающая сверхчувственное через посредство мира духовного...
Альберт не совсем понял, что хотел сказать этим его друг, равно как не понимал и вообще его поведение, не совсем похожее на его обычное настроение и обличавшее напряженное, взволнованное состояние духа.
Между тем женщина, сидевшая возле Виктора перед камином, встала и приблизилась к друзьям. Альберт поклонился ей, взглянув вопросительно на Виктора.
- Баронесса Аврора фон К., - представил ее тот, - моя дорогая гостеприимная хозяйка, моя верная, заботливая сиделка во время болезни.
Разглядев баронессу, Альберт решил, что этой маленькой полной женщине не было еще сорока лет и что она была когда-то хорошо сложена, но питательная местная пища и обилие солнца распространили ее члены за пределы линии красоты, что сильно вредило впечатлению, производимому ее миловидным, еще свежим и цветущим личиком, темно-голубые глазки на котором могли еще посылать весьма опасные стрелы в сердца мужчин. Одежда хозяйки показалась Альберту чересчур деревенской. Безукоризненно белое платье ее, правда, свидетельствовало о совершенстве стирки и глажки в доме, но зато оно же говорило и о низкой степени развития промышленности, допускавшей существование домашних прядильных и ткацких мастерских. Точно так же и яркий, пестрый бумажный платок, наброшенный на плечи и оставлявшими открытой шею, нимало не украшал костюма баронессы. Но при этом ее маленькие ножки были обуты в изящные шелковые туфельки, а на голове у нее сидел высокий чепец по последней парижской моде. Вероятно, чепец этот напомнил подполковнику о какой-нибудь хорошенькой гризетке, с которой его свел случай в Париже, по крайней мере, с губ его посыпалась масса любезностей, которыми он старался извинить свое внезапное появление. Баронесса со своей стороны не осталась в долгу и отвечала так же любезно. Раз она открыла рот, поток слов лился из него неудержимо, пока наконец она не вспомнила, что не могла достаточно гостеприимно принять такого дорогого гостя - друга столь уважаемого всеми ими полковника. Она тотчас громко позвонила в колокольчик и принялась звать:
