При этих словах в его глазах вспыхнуло мстительное удовольствие. Мне с трудом удалось сдержать усмешку, вызванную как язвительным замечанием, так и тайным пониманием того, что Гиллиам стремился стать таким же, как я. Если бы он знал правду, то не осмелился бы так говорить со мной, несмотря на свое положение в Капелле. Мои пальцы мгновенно нащупали фамильное кольцо, висевшее на шнурке под рубашкой.
Гиллиам задрал нос к небу:
– Поосторожней, сэр. Не забывайте, что это моя мать дала разрешение вашей маленькой экспедиции. Одно мое слово, и…
– Зачем вы пришли сюда, ваше преподобие? – Казалось, Эломас сохранял полную невозмутимость.
Он отбросил недавнюю фамильярность. Я удивился, но решил поразмыслить над этим позднее.
– Я хотел передать вам поздравления по случаю рождения племянницы.
Гиллиам все-таки сдернул платок и прижал его к носу. Я уловил исходящий от ткани запах чего-то, напоминающего кофе с циннамоном.
Священник сердито посмотрел поверх смятого платка и продолжил:
– Но, увидев вас в этой компании – с варваром и еретической шлюхой… – он посмотрел на Валку, с показным пренебрежением скривив губы, – я посчитал такую любезность излишней.
На мгновение я забыл о своем воображаемом статусе, и моими устами заговорил не Адриан Гибсон и не мирмидонец Адр, а настоящий Адриан Марло:
– До этого момента, священник, я и не подозревал, что любезность может быть излишней.
Внезапно я перестал хмуриться, радуясь тому, что получил ответ на свой вопрос: да, этот человек мне ненавистен. И внешность, при всем моем предубеждении, играла здесь второстепенную роль.
Гиллиам оскалил зубы, подыскивая ответ, и даже открыл рот, но его слова заглушил жуткий свист, словно пар, поднявшийся над толпой. Те, кому было плохо видно, подвинулись к краям своих сидений и уставились на огромные экраны, демонстрирующие то, что происходит на арене. Сколько раз моя голова в шлеме появлялась там среди товарищей-мирмидонцев? Но сейчас, глядя на бледное как смерть существо, мне казалось, будто я никогда прежде не видел этих экранов – этого колизея. Сьельсину дали одежду, белую дишдашу
[18] наподобие тех, что священники носили под сутанами. Рога снова начали отрастать, образовав на гребне небольшие вздутия, белые волосы на затылке слегка шевелились в вибрирующем воздухе. Оно щурило свои огромные глаза, его организм, приспособленный к жизни под землей, не мог бороться с непривычно большим, размером с кулак, солнцем Эмеша. В яростном свете дня Макисомн меньше напоминал человека, а скорее выглядел каким-то докембрийским существом, извлеченным из вулканических пород. Разрезы ноздрей трепетали, матовые зубы обнажились в хищном оскале. Толпа ревела и швыряла в него банки из-под напитков и куски пищи. Перед ними предстал заклятый враг всего человечества. В точно рассчитанное каким-то мудрым постановщиком время снова зазвучала торжественная музыка, в которой главную роль играли барабаны, размерами не уступающие грунтомобилю.
Церемония достигла высшей точки, когда из тени вомитория напротив парадного входа появились двое катаров. Остальные повозки рассыпались веером, легионеры и отряд гоплитов Матаро выстроились рядами вдоль длинных сторон овальной площадки. Молодой лорд Дориан спустился со своей колесницы в сопровождении почетного караула из «Сфинксов Боросево» с копьями в руках. Когда они встретились с катарами в середине арены, из нашей ложи раздался голос – ведьмин вой – великого приора Лигейи Вас, и молитва началась:
– Земля покинула нас, исчезла во Тьме.
Слова повисли в воздухе, и приор остановилась, ожидая, когда зрители подхватят их.
– Она забыла нас.
Толпа снова притихла.
– Блаженны мы, дети ушедшей Земли, – объявила великий приор, – ибо она вернется.
Было нечто очень человеческое в этой тишине, в сверхъестественном безмолвии пятидесяти тысяч людей. Все они – и я тоже – были подавлены этой тишиной, оживляемой духовной общностью, которую человечество именует Богом. Доктор Ондерра с бесстрастным видом наблюдала за действом, слегка скривив губы. Я старался не смотреть на нее и обернулся к приору, продолжавшей богослужение. В городе за колизеем и в замке Боросево над ним зазвонили большие бронзовые колокола.
– Сегодня радостный день, – сказала Лигейя Вас, и ее усиленный динамиками голос разлетелся по всему пространству, – день триумфа. Сын нашего графа Дориан из дома Матаро достиг совершеннолетия. Он герой сегодняшнего дня!
Если бы обряд проводил граф, его начали бы приветствовать, создав ощущение скорее праздника, чем торжественной церемонии. Но слова великого приора встретили лишь благочестивой тишиной и склоненными головами.
К единству через правосудие. К правосудию через набожность. К набожности через молитву.
Я никогда не был на Веспераде, но знал, что у них на уме.
А Лигейя все еще говорила:
– Узрите это чудовище, этого демона! Порождение Тьмы. Наши храбрые воины взяли его в плен, и теперь мы принесем его в жертву! Как напоминание. Тьме не устоять, ее созданиям никогда не одержать верх. «Звезды будут вашими», – сказала Мать-Земля. Они созданы для нас!
Внизу катар достал меч из ножен, отделанных, как мне было известно, человеческой кожей. Клинок был таким огромным, что катару пришлось встать на колени, чтобы второй смог вытащить его. Затем они приблизились к сьельсину, следуя по бокам от юного лорда, словно тени.
– Он сам собирается убивать? – прошептала Валка, вместе со мной подошедшая к перилам из глубины просторной ложи. С неожиданной доверительностью она коснулась моей руки.
Я не спускал глаз со сьельсина и только покачал головой:
– Вряд ли. Он бы только все испортил.
– Но ведь эти ваши священники… они же не слепые? – прошипела она.
– Нет, они видят через повязку. Это только символ. По учению Капеллы, икона Правосудия слепа.
Я отвернулся от экрана к настоящей драме, разворачивающейся на арене колизея. Двое легионеров заставили сьельсина встать и стащили с повозки. Судя по тому, как оно повисло у них на руках, по тому, как подгибались и заплетались его ноги, я понял, что Макисомна накачали наркотиками.
– Его опоили снотворным, – сказал я сквозь стиснутые зубы. – Трусы.
Это было просто представление. Такое же, как эвдорский театр масок или как голографические оперы моей матери.
Я больше не слышал трескотни приора или не хотел слышать. Мой взгляд был прикован к Белому мечу, к его почти пятифутовому лезвию с тупым концом. Это было нелепое оружие, крайне неудобное в настоящем бою. Оно сияло снежной белизной в оранжевом свете, льющемся с кроваво-кремового неба. Я сжал перила свободной рукой, так что вены от напряжения проступили сквозь кожу. По приказу Лигейи Вас сьельсина заставили опуститься на колени.
