Хотя ничего общего между ними не было, они напомнили мне деревянные и бумажные молитвенные карточки, которые висели в притворе храма Капеллы или лежали у подножия иконы – с молитвами о силе, здоровье и храбрости. О любви и богатстве.
– Никто не знает, – ответила Валка и направилась к ближайшему сооружению. – Они развешаны повсюду в бараках умандхов в Боросево. Возможно, это как-то связано с религией. Как меня бесит, что мы не можем просто спросить их, – выдохнула она сквозь зубы.
– А вы не можете воспользоваться своим планшетом? – Я показал рукой на прибор, болтавшийся у нее на бедре, словно цингулум легионера. – Просто взять и спросить.
Она стрельнула на меня золотистыми глазами:
– Это же не язык, мессир Гибсон. Умандхи гармонизируют на разных частотах для выполнения разных задач. Например, один подает сигнал, что голоден, и остальные гармонизируют с ним, пока не накормят его. Вместе они становятся более разумными, но не намного больше, чем шимпанзе.
– То есть вы хотите сказать, что планшет только…
– Только имитирует один из их сигналов. Они понимают, что мы отличаемся от них, когда слышат наши сигналы, но ваши люди научили их подчиняться.
Я не отреагировал на этот укол. Она говорила не обо мне.
– Сколько слов… Сколько сигналов они используют?
– Нам известны всего несколько десятков. Скажите, положа руку на сердце, какова была вероятность того, что у сьельсинов есть нечто похожее на грамматику. Насколько это необычно?
– Единственный случай на двадцать пять рас, – машинально ответил я.
Валка сверкнула глазами, но улыбнулась:
– Не очень-то умничайте.
Скрестив руки на груди, я наклонился к ней:
– Я читал про одну теорию, утверждавшую, что такие языки, как наши, способствуют развитию цивилизации. Именно по этой причине только мы и сьельсины во всей Вселенной достигли стадии космических полетов.
– В известной Вселенной, – поправила Валка; она стояла в напряженной позе рядом со мной, словно скованная неким скрытым беспокойством. – Вы говорите о Филемоне…
– Филемоне с Неруды, – перебил ее я тоном, пересилившим мое врожденное чувство такта, – и о его «Неестественных грамматиках».
Я повернулся и посмотрел на Валку, явно удивленную тем, что мне знакомо имя этого ученого и его научные труды.
Доктор поджала губы. Ее впечатлили мои познания?
– Тор Филемон весьма убедителен, но размер выборки… – она поднесла руку к лицу, – он слишком мал. Кроме того, ирчтани и кавараады имеют свой язык, но не летают к звездам. Мне нравится эта гипотеза, но она остается только гипотезой.
– Вы хотите сказать, что мы не можем поддерживать это утверждение, пока не исследуем больше…
– Пока у нас останется возможность исследовать другие расы. Ну хорошо. – Она улыбнулась, и на сей раз открыто и искренне. – Недурно для такого brathandom, как вы.
Я не знал этого слова, но был уверен, что она насмехается надо мной. Нет, не насмехается. Дразнит. И давно это началось? Я отмахнулся от этой мысли, решив, что у меня еще будет время обдумать ее идеи. Как бы ни заинтересовали меня умандхи, трудно было представить, что эта поистине коллективистская раса способна развиться до такого изобретения, как обувь, не говоря уже о космических кораблях.
– Но если этот прибор не может по-настоящему переводить, что же тогда он делает? – спросил я, хлопнув ладонью по планшету на ее поясе.
– Вы когда-нибудь пытались объяснить кошке, что она должна сделать?
Я посмотрел на нее и покачал головой:
– Нет.
По правде говоря, я никогда не видел кошек. У нас на Делосе их не было, а если здесь, на Эмеше, и держали кошек, то лишь в домах, где орнитоны не могли до них добраться.
Доктор не смотрела на меня; она склонилась над тем самым прибором, о котором мы только что говорили, и возилась с его настройкой.
– Это не так просто, Гибсон, – сказала она, и прядь ее волос выбилась из-за уха и свернулась кольцом между нами. – Не так, как со сьельсинами. Умандхи действуют не рассуждая. Их сознание работает на совершенно иных принципах.
Пока мы беседовали, я рассматривал, насколько это было возможно, хижины колонов. Мусор и обломки старых построек были сложены вместе почти так же, как строят свои гнезда птицы. Что-то напоминающее напольное покрытие старого сборного дома просто прислонили к скале, настолько обветренной временем и непогодой, что доски прилипли к ней, словно моллюски.
– А это еще что?
Я показал на ряд металлических стержней, воткнутых в песок вокруг низкой постройки. С них свисали обручи, сплетенные из обрывков проводов, веревок и какого-то вязкого вещества, которое вполне могло оказаться кишками. Они сверкали разными цветами, но не имели определенного, осмысленного рисунка и потому казались монотонно-коричневыми, как смешанные ребенком краски.
Увидев их, Валка просияла и повела меня дальше по линии берега. Я пошел следом за тавросианским ксенологом, бросив быстрый взгляд на площадку перед скалами, где сидел на корточках Энгин, окруженный, насколько я мог понять, детенышами умандхов. Малыши были почти неотличимы от взрослых, только ниже ростом. Энгин раздавал им цукаты из бумажного пакета. Анаис громко смеялась, когда маленькие существа выхватывали угощение у нее из рук.
Валка сняла с шеста обруч, и я только теперь разглядел свисавшие с него ленты. Десятки лент, с привязанными и вплетенными осколками ракушек и камешками, которые тихо позвякивали от дуновения ветра или движения обруча.
– Для чего они нужны? – задал я ожидаемый вопрос.
Она пожала плечами и передала мне обруч. Почувствовав, что это нечто вроде проверки, я задумчиво повертел странный предмет в руках.
– Эти камни не могут производить много шума.
– Для вас или для меня, – сказала Валка, снова убирая планшет в кобуру на бедре. – Умандхи видят ушами, – она для наглядности щелкнула себя по уху, – для них это очень громко.
Она подошла ближе и посмотрела на обруч через мое плечо. Это была единственная сделанная на совесть, с любовью, вещь в царстве кое-как сложенного мусора. Я провел пальцами по плетеной поверхности обруча и осторожно дернул одну подвеску. Внезапно я зажмурился, воображая, что смотрю на предмет глазами умандха.
На внутренней поверхности обруча выступали бугорки, некоторые из них были тоньше и тверже на ощупь, чем другие. В них чувствовался какой-то узор, какая-то схема.
– Это рельефный орнамент, – заключил я.
Золотистые глаза Валки удивленно вспыхнули.
– Вы читали об этом?
– Нет, – покачал я головой.
По правде говоря, я был слишком занят, переживая из-за утраты свободы, чтобы заниматься чем-то еще.
