Она прищурилась и поджала губы, а через мгновение сказала:
– Первой норманской исследовательской партии потребовался десяток лет, чтобы выяснить это.
– Может быть, мне просто повезло.
Не думаю, что Валка поверила моим словам, она просто оставила их без внимания.
– Это какая-то система письменности? – спросил я.
Было бы логично, если бы такая слепая раса использовала письмо, которое можно прочесть при касании.
Валка снова пожала плечами:
– Письменность, искусство, карты. Тут нельзя сказать наверняка.
Тоже логично, учитывая то, как трудно понять разум умандхов, и все же я чувствовал, что Валка знает что-то еще, но не говорит.
– Это определенно что-нибудь значит, но…
Она произнесла это «что-нибудь» с такой определенностью, которая отметала всякие любопытные вопросы, однако я уловил в ее словах некий намек… или мне теперь представляется, будто бы я его уловил.
Над нами распростерлась тишина, пока я нерешительно рассматривал кисточку, свисавшую с небольшого, размером с тарелку, обруча. Потом взглянул на другие, выстроившиеся вдоль берега, и спросил:
– Почему они круглые?
– Что?
– Посмотрите на рамки.
Замолчав, я обеими руками повесил колокольчик обратно на столб.
– Они идеально круглые. Больше здесь нет ничего идеального. – Я показал на лачуги вокруг нас. – Почему они так старались, когда делали это?
Я представил себе, как умандхи своими тонкими щупальцами изгибают куски найденной проволоки или травинки в нужную форму, разглаживают их с такой тщательностью, которой никто не замечал за ними при исполнении других работ. Внезапное и сокрушительное чувство несхожести обрушилось на меня, стена непонимания, куда более крепкая, чем лингвистические барьеры. Я обогнул небольшую дюну и заглянул под кусок напольного покрытия, превращенный в нечто вроде крыши.
В моей голове возник еще один вопрос, и, поскольку Валка погрузилась в загадочное молчание, я высказал его вслух:
– Как выглядят ваши развалины? Я не нашел ни одной голограммы в инфосфере дворца.
– Калагах? – переспросила Валка. – Я думала, вы о нем не читали.
Она направилась следом за мной, когда я соскользнул с пологой насыпи в холодное тесное пространство под старым полом. Здесь оказалось суше, чем я представлял, а стены из кусков мусора, связанных между собой веревками, слегка покачивались, потревоженные нашим приходом. Я задумался о том, какими они кажутся умандхам, какая тихая музыка звучит для них в этой темной и уродливой постройке.
– Нет, я хотел сказать, что не читал о рельефном орнаменте.
– Ага, – ответила Валка, – а почему вы спросили?
– Если они построили цивилизацию еще до то того, как на Эмеше появились норманцы, я хотел бы узнать, из чего они ее строили. Здесь недостаточно земли, чтобы вырастить что-то похожее на деревья. Из камней?
Почему-то я не мог представить напоминающих деревья амфибий в роли каменщиков. Валка стояла у дверей и, прищурившись, смотрела на берег, где собрались остальные. Я не знал, что она там видит, и не получил от нее ответа.
– Доктор?
Она вздрогнула и повернулась ко мне:
– Что, простите?
– Что там? Куда вы смотрите? – спросил я, подходя к отверстию, чтобы взглянуть на Энгина и остальных.
Детеныши умандхов разошлись и теперь плескались на мелководье с пронзительным, завывающим гудением. Возможно, это был смех?
– Видите коричневые полоски вот на этом? – Она показала на старого умандха, на туловище которого были заметны темно-коричневые рубцы с тонкими линиями, завивающимися в случайном порядке, как трещины на яичной скорлупе. – Энгин истязает их.
Внутри у меня что-то сжалось, и я оглянулся. Но через мгновение решил, что веду себя как дурак. Мне доводилось встречать искалеченных людей на ступенях святилища Капеллы. Homo hominis lupus
[19]. Почему это должно беспокоить меня сильней? Я заставил себя присмотреться.
– Он стегал их плетью?
Валка продолжала говорить, чистые ноты ее голоса пробивались сквозь густой туман в моей голове:
– …Думала, что заставила их это прекратить. Meonvari tebon kahnchob ne kar akrak. Нет, он не стегал их плетью. Он их связывал и долбил!
Я вздрогнул:
– Как?
Она провела ладонью по глазам и отвернулась от пляжа:
– Вы, anaryoch, одержимы болью.
За ее спиной Дориан Матаро, весело смеясь, поднял в воздух одного из детенышей умандхов. Что при этом чувствовало существо, сказать было затруднительно.
– Долбил? – повторил я, совершенно забыв про заданный раньше вопрос.
Вилик Энгин – тоже со смехом – принял из рук Дориана маленького ксенобита и с неожиданной бережностью опустил его в воду.
Валка изобразила, будто бы забивает гвоздь кулаком, и оттолкнула меня в полумрак под полом, превратившимся в крышу.
– Это все ваша проклятая Капелла!
– Капелла?
– Она оправдывает насилие. Посмотрите на себя, – она махнула рукой в мою сторону, – гладиатор.
«Мирмидонец», – мысленно поправил я, но вслух ничего не сказал. Я смотрел на плетеные веревки, свисавшие с крыши. Далеко не сразу до меня дошло, что мы сейчас освобождены от присмотра камер, этих бдительных глаз графского двора и Капеллы. И потому я заговорил не как вымышленный сын торговца и не как мирмидонец, которым был прежде, а как сам Адриан Марло, без притворства.
– То, что они делают… это гнусно.
Я чувствовал на себе ее взгляд, но избегал встречи с ним.
Должно быть, в моем голосе прозвучало что-то особенное, что-то весомое. Я стиснул зубы, испугавшись, что сказал слишком много. Мне хотелось сказать еще больше – о моем отце, о моих обязательствах перед Капеллой. Но это были обязательства Адриана Марло, а я был Адрианом Гибсоном. В какой-то момент мы напоминали два кусочка пазла, которые играющий хочет сложить вместе и понимает, что они должны сложиться, но не знает, как это сделать. Будь у нас в запасе лишний день или хотя бы час, все могло повернуться по-другому, и ее затянувшаяся неприязнь ко мне могла раствориться.
Но этому не суждено было случиться.
– Мне казалось, что говорить такие слова незаконно, – заметила она.
– Это называется богохульством, – поправил я ее и рискнул поднять глаза.
Валка стояла, наклонив голову набок, под свисавшими с потолка умандхскими веревками. Ее рубашка стала влажной от пота, волосы прилипли к бледному лицу, словно бы внезапно освещенному луной.
