Не решаясь двинуться дальше, я снова заговорил:
– Доктор Ондерра? Валка? Это я, Адриан.
Наконец я отыскал ее, она сидела спиной ко мне на широком подоконнике, скрытая за занавеской. Обойдя забытые на полу брюки, борясь с противоречивыми эмоциями и мыслями о том, что Валка может оказаться неодетой, я осторожно подошел ближе и встал так, чтобы она увидела меня.
Она сидела одетой, но с закрытыми глазами. Задремала?
– Доктор?
Она открыла глаза, но не сразу поняла, где находится и кто я такой.
– Адриан? Как вы сюда попали?
Низко и порывисто поклонившись, я сказал:
– Дверь была не заперта. Я не знал, специально ли вы оставили ее открытой или это случилось из-за перебоев… – Я обвел рукой темную комнату. – Пора в самом деле как-то с этим разобраться. Если в комнатах посла двери будут так же не закрываться…
– Значит, – усмехнулась Валка, – мне повезло, что такой молодой человек, как вы, ворвался в мою комнату, чтобы защитить меня.
Я смутился и замолчал, пока не вспомнил, что Валка намного старше меня, что она результат генетических изменений, мало отличающихся от моих собственных. Я понял, что она подтрунивает надо мной, покраснел и счел за лучшее отвести взгляд.
– Простите.
– Прощаю, – сказала она с улыбкой на бледном лице. – На первый раз.
Именно этот момент выбрал свет, чтобы снова включиться с легким жужжанием, которого мы не замечали, пока оно не стихло. При освещении беспорядок в комнате выглядел еще ужасней. Я смущенно попятился, глядя на сервировочный столик возле дивана, накрытого скомканным одеялом. Помимо недоеденного ужина, стол занимали бумаги – как новые, так и пожелтевшие, вероятно старше меня. В отличие от обстановки в комнате почерк у Валки был поразительно аккуратный. Я не смог разобрать тавросианскую вязь, но сразу опознал эскизы рельефного письма умандхов. Валка зарисовала несколько обручей, слипшихся между собой, словно мыльные пузыри. Они мне напомнили… напомнили…
– Вы когда-нибудь видели ударитану сьельсинов?
Я похлопал себя по карманам, лишь с запозданием вспомнив, что не прихватил ни ручку, ни блокнот. Помимо обычных портретов, пейзажей, а также иллюстрированных цитат, там были образцы, которые я хотел показать.
– Еще раз, пожалуйста? – удивленно захлопала глазами Валка.
– Их письменность! – радостно улыбнулся я. – У вас, случайно, нет…
Валка, словно из пустоты, достала ручку и бросила мне. Я машинально схватил ее и угнездился на краешке дивана, затем нашел среди беспорядка чистый лист бумаги.
– Можно?
Она разрешающе махнула рукой. Чернила были плохие, но это меня не остановило.
– Бледные используют такое нелинейное письмо в искусстве. В поэзии, на монументах и так далее.
Я протянул ей листок с наскоро вычерченными значками. Пока Валка их рассматривала, я встал и подошел к занавеске, за которой она сидела, чтобы посмотреть через плечо.
– Видите, они используют относительный размер и взаимное расположение логограмм для передачи грамматической структуры, – я показал на вьющуюся цепочку знаков, постепенно уменьшающихся в размерах, – так что вся эта строка – эта фраза – подчинена одной теме.
Она посмотрела на меня, изогнув бровь. Внезапно стушевавшись, я почесал затылок.
– Возможно, я ошибся в одном из знаков, но смысл вы поняли.
– Так вы считаете, что у рельефных орнаментов умандхов такой же принцип?
Валка вернула мне листок, и я сел на прежнее место.
– Не могу сказать точно – они просто напомнили мне письменность сьельсинов. Гиб… мой наставник, когда обучал меня, рисовал рамки вокруг различных частей фразы. Выглядит очень похоже. – Я взял один из листов с переплетающимися кругами умандхов и показал ей. – Умандхи когда-нибудь связывали свои символы таким образом? Или это просто колокольчики, как те, что вы показывали мне в Улакиле?
Она посмотрела на меня, широко улыбаясь. Слишком широко.
– В чем дело?
Свет зашипел, а она протянула руку и выхватила у меня свои заметки:
– Я экономлю бумагу, придурок.
При этом она продолжала улыбаться, так что ее слова не задели меня.
– Ох, – улыбнулся я в ответ и скомкал листок.
– Не смейте! – запротестовала Валка и встала со своего места у окна.
Она притащила из другой комнаты подушку, чтобы сесть удобней, и показала жестом, чтобы я передал ей мой рисунок.
– Можно, я это сохраню? – спросила она.
Должно быть, я скорчил удивленную гримасу, и она добавила:
– Для вдохновения.
За окном снова начался дождь, а вдали, над зелеными водами, темная туша шторма терлась спиной о крышу мира, разбрасывая вокруг обжигающие молнии, словно искры из-под точильного камня.
В разговоре наступила пауза, и я спросил:
– Почему вы сидели здесь в темноте?
– Что? – повернулась она ко мне.
Очевидно, ее отвлекло что-то, чего я не видел. Это было странно, потому что она смотрела не в окно, а в пустой угол рядом с кухней.
– Простите, я просто задумалась. Вы знаете, что приливы скоро отступят от Калагаха?
Я прислонился спиной к диванной подушке. У Валки был такой же диван, как в моей комнате, роскошный, обитый коричневой кожей.
– Значит, вы уезжаете?
– Только на сезон, – ответила она, – и еще не сейчас. Он очень длинный, местный год. На Эмеше «скоро» означает не совсем то, что в других мирах.
Валка повернула палец к потолочным балкам, показывая на небо. Затем направилась на кухню, а я смотрел, как она уходила, как налила, с упавшей на глаза челкой, воду в стакан и осушила его в один глоток.
Я замечал такое движение у друзей-мирмидонцев и у себя самого после ночных пирушек по случаю очередной победы на арене.
– С вами все в порядке?
– Голова болит, – без всякого выражения сказала она, прикрыв рукой глаза. – Ничего серьезного.
– Вам что-нибудь принести? – спросил я, не зная, что еще сказать.
Улыбка возвратилась на ее лицо.
– Это мои комнаты, мессир Гибсон.
Снова наполнив стакан, она вернулась и присела на край подоконника. На фоне плоского стекла и дождя за окном она казалась выше, чем была на самом деле, – словно изящная резная статуя из моего дома.
– Вы так на мне дырку протрете.
– Простите.
Я встряхнулся, быстро опустил глаза и сказал, невольно копируя ее:
– Я просто задумался.
Не совсем так, не в прямом смысле. Я затерялся в туманных грезах, блуждая без компаса и ориентиров среди своих родных, Деметри, Кэт, мирмидонцев, Валки, членов дома Матаро и умандхов. Мой мир сделался таким большим, а я остался маленьким. Я не мог рассказать ей об этом, не мог быть самим собой, как в Улакиле, пока за мной наблюдали камеры. Вместо этого я спросил:
