Сьельсины сражались за себя, за свое право на существование. В этом мы не отличались от них. Пока они угрожают нашим колониям, пока наши солдаты уничтожают их корабли, никакого мира быть не может. Пока на жестокость отвечают жестокостью, на убийство – убийством, на огонь – огнем, не имеет значения, чей меч больше запятнан кровью. Капелла замучает Уванари до смерти. Потом она примется за Танарана или за кого-нибудь другого… и ничего не добьется. Никакие пытки не помогут священникам получить от ксенобитов координаты, которых они не знают, и все останется по-прежнему.
Что я сделал не так? Мои благие намерения испарились, оставив вместо себя лишь этот лабиринт. Любой мой шаг приведет к страданиям. Если я убью Уванари – если смогу его убить, – на кресте окажется Танаран. Или я сам. Если я ничего не сделаю, капитан будет страдать, и я буду страдать вместе с ним, пусть даже только душевно.
«Мы на войне, – повторял я себе. – Тяжелое время требует тяжелого выбора».
Мой разум заполнили образы мирового духа, пришедшие из того жуткого кошмара, который я видел в Калагахе. Сьельсины, марширующие среди звезд. Огромное войско, прекрасное и ужасающее, с белыми волосами, струящимися в лучах солнца. Я видел, как их сжигала умирающая звезда, и слышал крики, звучавшие все громче. Мои руки задрожали, крики превратились в плач ребенка, скрытого от моего взгляда. А потом остались только три слова, произнесенные голосом Тихих: «Так должно быть».
Я задрожал, хотя в саду было жарко. А затем, когда прошла половина вечности, я включил голограмму на своем наручном терминале, набрал сообщение.
И стал ждать ответа.
– Знаете, думаю, Гиллиам был прав, – заговорил я, услышав приближающиеся шаги. – Вы действительно ведьма, раз умеете так подкрадываться к людям.
Шаги затихли, и в темноте зазвенел ясный голос Валки, немного сглаженный ветром:
– Откуда вы знали, что это я?
– Я не знал, – сдержанно ответил я. – Но рад, что так и оказалось. Я выглядел бы нелепо, если бы это был кто-то другой.
Я оглянулся через плечо и приглашающе похлопал по камню рядом с собой. То ли Валка боялась высоты, то ли просто была не настолько глупа, как я, но она отказалась.
– Я надеялся, мы сможем поговорить. В тишине, понимаете?
Она пригладила стриженые волосы и оглядела террасу сада с пальмами и яркими цветами, что приобрели неопределенный оттенок в тусклом свете фонарей, установленных на стене над нами. Фонари, освещавшие дорожку вдоль стены у нее за спиной, вдруг потускнели, бесшумно погасли, а затем снова зажглись. Только один продолжал мигать, словно вздрагивая.
– Все в порядке, я замкнула три соседние камеры, но мы не сможем разговаривать долго.
Я пожевал остатки сломанного ногтя на большом пальце.
– Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. О том, что вы можете сделать.
– Что именно?
– Мне нужна ваша помощь. Уванари, капитан сьельсинского корабля…
Я покачал головой. Об этом невозможно было рассказывать. И невозможно не рассказать.
– …Оно попросило меня убить его, и я думаю, что должен это сделать.
Я смотрел не на Валку, а на громоздкое здание бастилии далеко внизу. Тавросианка ничего не ответила, и я мог бы решить, что она ушла, если бы не ощущал, что на меня смотрят.
– Они пытали его, Валка, несмотря на все свои обещания и на то, что пообещал я. Это моя вина. Я не смог спасти капитана, и это из-за меня оно оказалось здесь, так что…
Я объяснил ей свой план, полностью, не упустив ни малейшей детали. Говорил я быстро, помня о том, как мало у нас времени.
– Возможно, из этого что-нибудь получится и Капелла не сможет причинить вред остальным. Я хочу сделать так, чтобы они вернулись к своему народу, и надеюсь с их помощью наладить диалог с вождями сьельсинов. Чтобы остановить кровопролитие. Чтобы покончить с войной.
Только договорив до конца, я обернулся. Только после этого нашел в себе силы, чтобы выдержать осуждение в ее золотистых глазах.
И не увидел его.
– Вы сказали когда-то, что я виноват в том, что случилось с Гиллиамом. Вы были правы. Но если я сейчас ничего не сделаю, то тоже буду виноват. И я не смогу справиться с этим один.
По тому, как сжались ее губы, по тому, как сдвинулись брови… я ничего не смог определить. Она прикусила губу.
– Хорошо, я сделаю это, – сказала Валка и прибавила два слова, которых я не заслуживал и о которых никогда не смогу забыть: – Ради вас.
Остальных сьельсинов держали в общей камере бастилии. В отличие от стального пузыря комнаты для допросов, камера состояла из бетонных плит – и стены, и пол, и потолок. Редкие осветительные лампы – тусклые желтые шары – свисали с потолка на проводах. Мне не позволили войти внутрь, но из-за склонности самой Капеллы к театральным эффектам переднюю стену заменили стальной решеткой, белая краска на которой давно потрескалась и облупилась. Одно существо заметило меня – возможно, то самое, в кого я выстрелил из станнера в Калагахе, – и растолкало своих товарищей. Словно паруса, наполненные ветром, все они поднялись и повернулись ко мне. Будь они людьми, я мог бы сказать, что заключенные следили за моим приближением со спокойной заинтересованностью или что их бледные, как у покойников, лица пылали холодной ненавистью. Но они не были людьми, и мне не удалось распознать эмоции этих существ.
Со сьельсинов сняли доспехи, и все они, кроме Танарана, остались в облегающих комбинезонах, увитых спиральными трубками систем рециркуляции воды и температурного контроля. Босые когтистые нижние конечности скорее напоминали руки, чем ноги. Одно из существ зашипело, оскалив зубы, но совсем не с тем выражением, которое его сородичи принимают за улыбку.
– Ты!
Прошли недели с тех пор, как я в последний раз говорил с кем-то из ксенобитов, за исключением Уванари, и никогда прежде мне не приходилось обращаться ко всем сразу. Помня о том, что в дальнем конце коридора стоит инквизитор Агари, а во всех углах, словно пауки, притаились видеокамеры, я сказал:
– Я сожалею, что вас содержат в таких условиях. Мне было обещано совсем другое.
«Всегда обращайся к кому-то одному, – учил меня отец. – Толпа может игнорировать тебя, а один человек – нет».
Танаран не был человеком, но я обратился к нему:
– Я знаю, кто ты, Танаран.
Сьельсинский нобиль прищурил глаза:
– Нет, не знаешь.
Слабая улыбка прокралась на мое лицо.
– Ичакта сказал мне, что ты корень. Баэтан. Не знаю, что это означает, но наверняка что-то важное.
Я бросил взгляд на инквизитора Агари, а затем повернулся к остальным сьельсинам, чтобы тем самым выделить Танарана из толпы.
Однако Танаран заговорило первым, выпрямившись, насколько позволял низкий потолок камеры, – необходимость принять строевую стойку победила в нем здравый смысл.
