«Именно из-за таких, как Валка, – размышлял я, – Капелла и ввела строгий надзор за технологиями в Империи и в других государствах, которые она контролировала».
Инквизитор прокричала в ответ то, что мне и хотелось от нее услышать, и я повернулся к Сватарому и остальным:
– Все пошло не так, как я рассчитывал, и мы напрасно теряем время. Уванари попросило меня о милосердии.
– Ndaktu? – эхом повторило Танаран, и печаль в его голосе могло опознать существо любой расы. – Почему?
Я прикусил губу, а потом прошипел под выкрики Агари в дальнем конце коридора:
– Потому что они пытали ичакту.
Казалось, мои слова не дошли до него, и добрую минуту мы стояли в темноте, уставившись один на другого.
Наконец Танаран заговорило:
– Они… мучили Уванари?
Я кивнул, затем понял бесполезность этого жеста и издал невнятный звук, означающий у сьельсинов слово «да». Мускулы на лице ксенобита напряглись, и на мгновение мне показалось, что он вот-вот заплачет.
– Твои соплеменники не хотят, чтобы мы знали об этом.
Это был не вопрос.
– Veih.
Я покачал головой, забыв сделать вместо этого сьельсинский жест.
Танаран бросило взгляд на голый цементный пол, покрытый за много веков длинными царапинами там, где открывались и закрывались металлические двери.
– В таком случае мы благодарим тебя.
Сватаром сверкнуло гладкими зубами:
– Юкайджимн должен все исправить. Это его обязанность.
Сьельсин, которого Уванари назвало корнем, хранил молчание. Слишком долго.
– Танаран?
Ксенобит в мантии растянул нижнюю губу, обнажив зубы. Выражение его лица ничего мне не говорило.
– Сватаром сказало правильно. Это твоя обязанность.
– Что это значит? – спросил я. – Уванари просило, чтобы я убил его.
– Да, – на сьельсинском это был даже не звук, а простой вздох, – у Людей считается неправильным, когда капитан страдает.
Именно это я и боялся услышать, боялся, что это окажется правдой, но и пришел сюда в первую очередь ради этого. Ради этого Валка отключила видеокамеры. Ненадолго. Теперь уже совсем ненадолго.
– Значит, я должен убить ичакту?
– Тот, кто стал причиной бесчестья, должен сделать все – все! – чтобы бесчестье прекратилось. Ты говоришь, что это твоя вина. И ты прав. Ты говоришь, что хотел бы вернуть нас домой. Но теперь уже поздно… – его голос дрогнул, – слишком поздно для ичакты. Вернуться домой было бы…
Оно не смогло договорить до конца.
– Было бы позором, – выплюнуло Сватаром, а затем плюнуло на самом деле. – Это ты виноват. Ты пообещал, что нам не причинят вреда. Ты дал слово.
Аварийные лампы мигнули, я оглянулся на Агари, а затем сказал:
– Я знаю! Зачем, по-вашему, я пришел сюда? Я понял, что должен сделать, но мне нужна ваша помощь.
То же самое я говорил Валке накануне вечером, когда мы шептались под свист ветра в террасном саду с пальмами.
«Мне нужно остаться один на один с Уванари. Когда вы справитесь с камерами, я… я…» – и я замолчал, подавившись чем-то очень, очень маленьким. Валка положила руку мне на плечо и прошептала, что все поняла: «Но вы не обязаны это делать». – «Я больше не могу. Не могу». Я постарался объяснить ей, что, по моему мнению, пытался сказать мне сьельсин: оно само хотело, должно было умереть.
– Что ты собираешься делать? – спросило Танаран.
– О чем вы с ним говорите? – потребовала ответа Агари.
Я махнул ей рукой, требуя тишины. Прохладный воздух вонял гнилью, как будто что-то влажное и мертвое поселилось в бетоне. Но я дышал глубоко и не отводил взгляда от Танарана. Лампы снова мигнули, издалека донесся слабый вой включившегося генератора. Времени больше не было. Не было.
– Собираюсь убить Уванари. Ндакту. Милосердие.
Я попытался найти утешение в афоризмах схоластов, что-нибудь, подтверждающее, что я на верном пути. «Милосердие – это… это…» Ничего такого они не говорили, по крайней мере, ничего такого, что мне бы запомнилось.
– Мне нужно, чтобы вы кое-что сделали, когда свет погаснет в следующий раз.
И я объяснил им задачу.
Свет зажегся через минуту после окончания моей небольшой речи, а камеры включились вместе с ним. Я притворился, что намерен уйти, но остановился и спросил:
– Еще одно, Танаран. Уванари назвало тебя баэтаном. Что это значит?
Белая, как мел, кожа молодого сьельсина окрасилась темно-серым, черная кровь прилила к его щекам. Другие стоявшие рядом с ним ксенобиты зашипели, насторожив охранников. Я успокаивающе поднял руку и повторил вопрос.
– Это значит, что я принадлежу ему. Аэте.
– Я думал, что все сьельсины принадлежат аэте, его власти.
Перехватив взгляд Агари, я кивнул насколько мог ободряюще, хотя теперь уверен, что выражение моего лица было напряженным.
– Разве не все вы его рабы? – спросил я Танарана.
Прорези ноздрей расширились, выпуская бурный выдох, означавший «да». Танаран сделало мелкий шаг к решетке:
– Я – его.
«Его кто? Наложница? Жена?» Прищурившись, я посмотрел на него сквозь решетку. И поймал себя на том, что начинаю думать о Танаране как о женщине, – думать так обо всех сьельсинах, по правде говоря. Но вовремя напомнил себе, что передо мной не женщины, а нечто большее, нечто меньшее… нечто совсем иное. Я находился в тот момент за пределами человеческого, за пределами того, что можно передать переводом. Сьельсинские сексуальные обычаи не имели ничего общего с нашими – ни биологически, ни социально. Это мы стремились очеловечить их.
– Что это значит?
– Я ношу его в себе.
Оно приложило руку к животу, но я не понял смысла этого жеста.
– Носишь? – повторил я. – Это как-то связано с детьми?
До меня внезапно дошло, что я не имел никакого представления о том, как сьельсины производят потомство. И до сих пор не имею, потому что Танаран испуганно отступило назад.
– Что? Нет, – оно яростно закрутило головой в отрицающем жесте, – я ношу часть его. Его власти.
В голове у меня мелькнул образ аукторов. Эти люди наделялись императорской властью, правом действовать от имени его величества, когда тот куда-либо отбывал, считались равными ему, хотя сами по себе ничего не имели. Они заседали в императорском присутствии, выражали его волю. Это нечто похожее? Или что-нибудь другое? Если похожее, тогда именно Танаран было начальником этой… Экспедиции? Паломничества? Время поджимало, и я не стал расспрашивать дальше.
– И еще вопрос, – торопливо заговорил я, сознавая, что снова нахожусь под взглядами десяти тысяч глаз государства. – Уванари сказало, что вы прилетели сюда помолиться. Помолиться тем, другим? Первым?
