– Мне так хотелось стать схоластом, – закончил я.
Явно смущенный моей небольшой речью на языке сьельсинов, Криспин заметил:
– Это я тоже слышал…
Шаттл опустился рядом с нашим павильоном. Четверо охранников поспешили к нему.
– …Не могу представить, как можно хотеть такого. Заблокировать все свои чувства. По-твоему, это не странно?
Обдумывая ответ, я помолчал, устремив взгляд к далекому городу за пеленой усилившегося дождя. Обитель Дьявола казалась частью шторма, черный силуэт на сером фоне. Подкравшийся страх перед отцом, возможно еще не закончившим со мной, заставил меня пожалеть о том, что я не умею управлять эмоциями, как настоящий схоласт. Вот бы погрузиться в спокойствие безучастного терпения – апатею стоиков – и забыть обо всем!
– Это просто метод, Криспин.
– Да знаю я, что это метод, будь он неладен, – брат подошел к краю навеса и стоявшему за ним шаттлу, – я всего лишь спросил, не кажется ли тебе это странным.
– Нет.
Я снова отбросил с лица длинные волосы и прищурился, стараясь что-нибудь разглядеть за дождем и запомнить этот момент, когда темный замок растаял во мгле. В моем кожаном ранце, прислоненном к дорожному сундуку, лежали блокнот с карандашом.
– Там есть и более странные вещи, – заметил я и поднял большой палец к небу над навесом.
Снова наступила тишина, и мое внимание привлекли двое солдат, спускавшихся по трапу с шаттла. Они показали сигнал «все спокойно» на известном только охранникам нашего дома языке жестов. Остальные сразу подхватили наш багаж, а один с негромким «милорд» протянул мне ранец.
Я перебросил ремень через голову и поправил его.
С обычным своим упрямством Криспин снова заговорил:
– По-моему, все они немного не в своем уме, разве не так? Немного похожи на механизмы. Я слышал, как Северн однажды сказал, что всех схоластов нужно посадить в тюрьму, как еретиков. Может, оно и к лучшему, что ты оказался на другой стороне.
Он неуверенно улыбнулся мне. Теперь я понимаю, что брат искал примирения, но тогда…
– Еретиков? И ты можешь с чистой совестью стоять здесь и говорить, будто бы Земля специально погибла, чтобы подтолкнуть нас к Исходу? Что она принесла себя в жертву ради того, чтобы мы смогли расселиться среди звезд?
Я наседал на брата, пользуясь тем, что охранники сейчас далеко и не слышат меня.
Думаю, Криспин вовсе не был набожным, но он выставил вперед подбородок, принимая защитную стойку, как делают все истинно верующие, когда встречают отпор.
– А почему такого не могло быть?
– Потому что это планета, Криспин, – я изобразил рукой окружность, – обычная скала в космосе. Она не может вернуться, не может ответить на наши молитвы. Она не прилетит, чтобы спасти нас.
Я сжал ремень ранца. У меня за спиной шумно вздохнули двое пельтастов. Обернувшись, я увидел, как один из них сложил в предупреждающем жесте большой палец с мизинцем. Но мне уже было все равно.
– Зря ты так, брат! – крикнул мне Криспин.
Не слушая его, я шагнул под дождь и поднялся по трапу в тесную кабину шаттла. Мне даже не пришлось наклонять голову, чтобы пройти под переборкой. Не отвечая на приветствия пилотов в оливковой форме, я сел в кресло у окна. Вскоре подошел Криспин. Я чувствовал, как он прожигает меня взглядом со своего места через проход. Положив ранец под сиденье, я откинулся на спинку и стал наблюдать, как наш эскорт, один за другим, поднимается на борт.
Когда последний сопровождающий зашел в кабину, Криспин прошипел:
– Тебе вправду не стоит говорить такое, понимаешь?
Сверкнула молния, и гром возвестил о себе, внезапно прокатившись над шаттлом еще до того, как она погасла.
– Или что? – проворчал я, потеряв всякий интерес к разговору с братом.
– Тебя отдадут катарам, как нашего старикана-наставника.
Я вцепился в подлокотники кресла, и страх мгновенно прошел.
– Ну и пусть. Не буду им служить.
Внутри я кипел от гнева, и мои слова обжигали. Терять мне было нечего. Через неделю меня погрузят в крионическую фугу и поднимут из нее только на орбите Весперада. К тому времени пройдут годы, и световые годы тоже, да и сами звезды могут измениться.
Даже с такого расстояния я слышал, как звенели колокола в городе и большой карильон в Обители Дьявола. Шаттл дернулся с места, и женский голос предупредил, что мы взлетаем. Гром снова прокатился над нами, и нестройный хор колоколов затих, уступив место шуму дождя, вою двигателя и бою курантов. Один. Два.
Мы поднялись как нельзя вовремя. Если Криспин собирался спорить и дальше, то быстрое ускорение заставило его позабыть об этом. Колокола в замке продолжали звонить. Три. Четыре. Пять. На секунду я ощутил волнение, короткое и пронзительное веселье, когда шаттл включил зажигание и взмыл в небо. Шесть. Семь. На мгновение нас мягко вдавило в сиденья, но затем включилось компенсирующее поле. Вдалеке, за раскатами грома, все еще звучал огромный колокол. Он пробил восьмой раз. Девятый. Десятый. Хотя ускорение уже пришло в норму, мне казалось, что сердце мое вырвалось из груди навстречу шторму, унеслось в небеса… и исчезло, окончательно покинув меня. Когда мы приземлимся, оно улетит, словно корабль в варп-режиме, скользя быстрее, чем свет, к мирам, которые я никогда не увижу. Подо мной опять прозвенел могучий колокол.
Часы пробили тринадцать.
Глава 15
Летний дворец
Мать не встретила нас ни на посадочной полосе, ни у ворот огромного дворца со стеклянным куполом. Ничего удивительного в этом не было. Меня с Криспином поселили в смежные комнаты, выходившие окнами на водный парк. Лето приближалось к концу даже здесь, на юге, и водяные лилии уже отцвели, красно-белые капли на зеленой глади пруда потускнели, хотя солнце еще сверкало на переливающейся чешуе карпов кои. На столе лежал мой блокнот с изображением Обители Дьявола, какой я видел ее в последний раз.
«Память подводит людей, – эхом прозвучали в моей голове слова Гибсона, так ясно, словно бы я увидел морщинистого, сгорбленного старика, стоявшего у сводчатого окна. – Она тускнеет, оставляя им только смутные, размытые впечатления о жизни, скорее мечты, чем подлинную историю».
Он всегда говорил, что у меня такой зоркий глаз, будто взгляд мой пронзает насквозь. Но, изучая нарисованные по памяти портреты Гибсона и других людей, я заметил некую странность: среди них не нашлось двух похожих. На одном изображении нос с горбинкой, на другом – прямой, то под тонкими бровями, то под густыми, нависшими. Говорят, что схоласты никогда не забывают детали и все, что они видели, остается в их сознании точным и неизменным. Мне не удавался такой фокус. Я не могу даже сказать, как долго в тот день я наблюдал у окна за птицами, кружившими над прудом, в котором купались служанки матери.
