Моя память соотносится с реальным миром примерно так же, как рисунок с фотографией. Она несовершенна, но выше совершенства. Мы помним то, что должны помнить, то, что выбрали сами, поскольку оно более прекрасно и реально, чем правда. Я почти услышал в этот момент насмешливый голос Гибсона: «Мелодрама – это низшая форма искусства». И что я мог возразить ему?
Раздался стук в дверь, прогоняя мои скомканные воспоминания.
В комнату вошел Криспин. Необязательно было оглядываться или ловить отражение в окне, чтобы определить это. Никто не топал так громко и бесцельно, как мой брат. Он поднимал такой лязг и шум, какого хватило бы на целый вооруженный отряд.
– Матери здесь нет.
– Что? – Привлеченный его словами, я отвернулся от окна, пытаясь расправить неудобную рубашку. – Где же она?
Брат пожал плечами и без приглашения плюхнулся в зеленое кресло, свесив одну ногу с подлокотника. В руке у него был обнаженный керамический нож с молочно-белым лезвием, которым он рассеянно водил в воздухе.
– Твоя комната больше моей.
– Где она, Криспин?
– Наверное, в Эвклиде. – Он опять пожал плечами и еще глубже погрузился в кресло, заскрипев штанами по кожаной обивке. – Понятия не имею почему. Мне девочки сказали.
Девочками Криспин называл женщин из гарема наместницы. В последний раз, когда об этом заходил разговор, в летнем дворце жили тридцать семь наложниц и наложников, а также тех, кто был и тем и другим. Многие лорды содержали подобных людей, как символ своего богатства.
– Знаешь, мать завела себе гомункула. С синей кожей. Ты не поверишь, какие у нее бедра!
Он сделал непристойный жест. Я отвернулся, думая о Кире и о своем позоре, почти позабытом из-за той пустоты, которую оставила в моем сердце расправа над Гибсоном.
– Ты и вправду не знаешь, что она делает в Эвклиде?
Эвклид находился на много миль южнее. Как же это похоже на мать – в самое нужное время ее никогда не было рядом.
– Синекожая девочка? – захлопал ресницами Криспин. – Ее там нет, она только что…
– Мать, придурок! – рявкнул я и покосился на его нож.
Жаль, что сэр Феликс не прилетел с нами, он бы точно выпорол моего брата, чтобы тот не размахивал без дела оружием. Но, вспомнив, как Феликс хлестал плетью Гибсона, я передумал.
– Ты что-нибудь разузнал у девочек?
Немного смущенный, Криспин посмотрел на лезвие ножа:
– Скорее, наоборот…
Я молча наблюдал за тем, как он мнется. Из сада внизу донесся плеск, сопровождавшийся звонким, чистым смехом.
– Здесь все иначе, – хмыкнул я, – не так…
– …Скучно?
– Не так холодно.
Подойдя к столу, где лежал мой блокнот, я взял карандаш и поцокал языком. Грифель совсем стерся за трехчасовой перелет из Мейдуа.
– Не одолжишь мне свой нож? – протянул я руку Криспину.
Он на мгновение задумался, забеспокоился о чем-то, и я прищелкнул пальцами:
– Во имя Земли, я не собираюсь зарезать тебя!
Помедлив еще секунду, брат передал мне керамический клинок. Я присел и начал точить карандаш, роняя стружку на стол.
– Иногда мне кажется, что дома все пропитано политикой. Но здесь… – я обвел рукой комнату, – трудно представить, что где-то идет война.
– А она идет, – ответил Криспин, придерживаясь за подлокотник, и, усевшись глубже в кресло, спросил: – Неужели нельзя создать машинку, которая сама бы точила эти штуки?
Он надменно махнул ладонью с толстыми пальцами, указывая на мой карандаш.
– Машинкой получается не так хорошо. А мне нужен острый грифель, – снисходительно объяснил я. – У меня целый набор скальпелей в сундуке, но…
Я замолчал, сдул графитную пыль с кончика карандаша и вытер его о брюки, а нож положил на стол.
– Кто-нибудь знает, когда мать вернется?
Брат нахмурился, искоса поглядывая на отобранный нож.
– Предположительно, завтра. Но точно она не говорила.
Я понимающе вздохнул и поместил карандаш за корешок блокнота.
– Ты для этого и пришел сюда? Чтобы сообщить мне про мать?
– Ну да, – с улыбкой сказал Криспин. – А еще я подумал… раз уж ты уезжаешь… – Он откашлялся и закончил: – Почему бы тебе не сходить в гарем вместе со мной? Ты должен посмотреть на эту синекожую девочку, честное слово.
– Нет.
– Там есть и мальчики, – добавил Криспин с невозмутимым видом, – если они тебе больше нравятся. Хочешь?
Пятнадцать лет, и он ни разу не спрашивал меня об этом. Как же разобщены семьи палатинов! Кучка незнакомцев, связанных между собой слабее, чем простолюдины. На самом деле не кровью, а общей генетической констелляцией. Мать и отец были не столько родителями, сколько донорами, а мы с братом – случайными знакомыми, у которых оказался один и тот же генетический код. За свою жизнь я видел много семей палатинов, и почти в каждой из них было так же. Думаю, и в этом тоже плебеи более человечны, чем мы.
Мой брат совсем меня не знал.
– Нет, спасибо.
Теперь я понимаю, что Криспин пытался сдружиться со мной, пережить вместе какое-то приключение, пока я не улетел навсегда. Я мог бы предложить ему другой вариант. Поохотиться в холмах над озерами, погонять на флайерах. В конце концов, мы могли бы просто поиграть на этих дурацких симуляторах. Вместо этого я лишь сердито посмотрел на брата и протянул ему нож рукоятью вперед.
Мать не вернулась ни завтра, ни через день. С каждым прошедшим часом мое сердце проваливалось все глубже. Одно простое обстоятельство тревожило меня сильнее всего прочего: мать не позвонила. Она могла связаться с домом, даже если бы покинула планету, – воспользоваться квантовым телеграфом или подключиться к сети инфосферы. Но ведь на самом-то деле она оставалась на планете, если собранные Криспином сведения были верны. Наверное, я мог бы и сам ей позвонить, но ведь это я скоро улетал, и мне хотелось что-то для нее значить. Пусть это было мелко, но я надеялся ощутить какую-нибудь мало-мальскую родительскую заботу.
С трудом перенося ожидание, я старался забыться долгим сном. Повзрослев, я легко обходился без длительного сна, но в те давние дни он казался мне благословением, возможностью сбежать от непристойной суеты времени. Во сне меня покидало беспокойство, я не думал ни о бессмысленном ужасе своего положения, ни о том, что представляю собой. Не человек, не сын палатина и архонта, а просто пешка. Вопреки моему отношению к этой метафоре, она отражала ситуацию. На Делосе, и в особенности в Мейдуа, я был всего лишь продолжением отца. Фигурой, которую он передвигал по своему усмотрению. Плебеи вряд ли это поймут. Они видят богатство и принимают его за силу, но сами не находятся под наблюдением обладающих властью и часто получают свободу принятия решений, какой бы ограниченной она ни была. Я, как сын своего отца, был лишен этой свободы. Без письма Гибсона я попал в западню и должен был отправиться на Весперад, несмотря на все мои возражения.
