– Разумеется, граф, если мы попытаемся прорваться к датским магазинам по суше, удачи нам не видать. Однако я полагаю, что рейд на суше должен носить отвлекающую роль, а главный удар надо нанести с моря. Раз уж флот моего дорогого кузена перестал нас блокировать, этим грех не воспользоваться!
– Но это будет очень трудное и опасное предприятие. Не знаю даже, кому это можно поручить…
– Вот совсем-совсем не знаете?
– Вы хотите сказать…
– Вот именно, но у меня есть пара условий.
– Я вас слушаю, герцог.
– Первое: никто не должен знать о нашем маленьком предприятии, включая его величество. Второе: после окончания дела мне нужно время наведаться в Мекленбург.
– Это все?
– Ну если не считать некоторого количества серебра на подготовку экспедиции, то все.
Через неделю форштевни моих кораблей резали морскую волну по направлению к Кристианаполю. Моих – это «Благочестивой Марты» и «Святой Агнессы», именно так я назвал захваченный и по разным причинам, одна кривее другой, зажатый мною пинас. Уж больно понравился мне этот кораблик. Вышли мы под мекленбургскими флагами, а в стольном граде Стокгольме были заблаговременно распущены слухи о том, что герцог Мекленбург-Стрелицкий, убоявшись Господа после кальмарской резни, отправился… куда-то отправился, как бы не в Святую землю, босой и с пеплом в волосах.
На молитву со мной отправились помимо экипажей, заботливо нанятых Яном Петерсоном, еще почти шесть сотен паломников. Забиты мои «ласточки» по самое не могу, благо идти недалеко. Следом за нами на приличном расстоянии шли еще четыре больших шведских корабля с десантом. Едва выйдя в море, я приказал спустить гордый штандарт Мекленбурга и поднять датский флаг. Шведские офицеры приданных мне войск отнеслись к этому без одобрения, но, проинструктированные Оксеншерной, помалкивали. Впрочем, в море мы никого не встретили, похоже, датчане действительно ушли. На рейд Кристианаполя мы пришли под вечер. Подав условный сигнал, любезно сообщенный мне датским капитаном, мы встали на якорь. К нам немедленно направилась шлюпка, очевидно, с представителями датского командования, любопытствующего о цели прибытия. Встречали датского офицера пленный датчанин и Ян, у которого был скорее норвежский, а не шведский выговор. Увы, разговора не получилось. До датчан дошли слухи о случившемся на рейде Стокгольма, и бывший капитан «Святой Агнессы» был немедленно опознан. Первоначально я полагал запудрить мозги местной таможне. Все равно до утра осматривать они не будут, а ночью я атакую. Увы, датчанин проявил несовместимую с жизнью прыть и, схватившись за шпагу, попытался поднять тревогу. Выполнить свое намерение ему не удалось, поскольку кричать с горлом, перехваченным навахой Петерсона, оказалось несколько затруднительно.
– Час от часу не легче! – сказал я, наблюдая за всем этим безобразием. – Ну-ка гребцов наверх, пока не расползлись как тараканы!
Дождавшись, когда испуганных гребцов под дулами пистолетов перегонят из шлюпки на палубу, я обратился к ним с незамысловатой речью. В которой предположил, что им известен условный сигнал, что на осматриваемом корабле все в порядке, и если они мне его любезно сообщат, то я не стану их вешать, четвертовать и расстреливать. Причем все это одновременно. Гребцам мои доводы показались убедительными, и вскоре один из них просигналил фонарем на берег необходимую информацию. Благо сигнал был незамысловат. Тем временем я и несколько бывших каторжан заняли место в шлюпке. Импровизировать так импровизировать!
– Вот что, Ян! Как только я подойду к причалу, а это случится весьма скоро, сажай во все шлюпки эту банду висельников, по ошибке называемых мушкетерами шведского короля, и пусть гребут что есть мочи. Сами к пушкам и поддержите нас огнем, если возникнет такая необходимость. Ну, с Богом!
Почему я взял с собой бывших каторжников? Сам не знаю, просто после той памятной ночи в окрестностях Кальмара мне казалось, что для диверсий, связанных с массовой резней, лучше людей не найти.
Моя уловка почти сработала. Отряд солдат, выстроенных на причале, отправили назад в казармы, как и пушкарей, затушивших свои фитили. На нас тоже никто не обратил внимания, лишь когда с моих кораблей к берегу направились шлюпки и один из датчан, забеспокоившись, подошел ко мне что-то спросить, он обнаружил, что кроме плаща и шляпы ничто в моем облике не напоминает о датском таможеннике.
– Пора! – скомандовал я своим архаровцам и, выхватив шпагу, воткнул ее в датчанина. – Не пускайте их к пушкам! Умрите, а не пускайте!
Повторять не пришлось – всякий понимал, что успех всего дела и наши жизни целиком зависят от этого. Мнимые гребцы, ловко орудуя ножами и абордажными саблями, спрятанными до поры под банками, в мгновение ока перебили всех датчан в районе причала. Это дало нам еще пару минут, пока кто-то из бдительных часовых, привлеченный непонятными движениями, не пальнул в воздух, подняв тревогу. Очевидно, стражники и пушкари недалеко ушли или располагались рядом, поскольку довольно быстро вернулись. Но что происходит, они не знали, фитили их мушкетов не горели, и дружный залп из пистолетов, которым мы их встретили, оказался полной неожиданностью. Оправившись от первого замешательства, они кинулись в бой. Но к нам уже подошло подкрепление с кораблей, и бой закипел. С кораблей, поддерживая нас, гремели фальконеты, и, обернувшись, я увидел, что на флагштоках датский белый крест на красном поле сменился шведским золотым на синем.
– Вперед, curvachi, вы что, собрались жить вечно? – крикнул я и кинулся в гущу схватки.
Когда я только попал в тушку принца и мне пришлось драться в лесу со стражниками Кляйнштадта, мне показалось, что ничего страшнее этого боя в моей жизни не будет. Потом я так же подумал о той страшной ночи под Кальмаром, когда я вместе со своими «каторжанами» резал глотки спящим датским солдатам, а потом уходил лесными тропами от их разъяренных товарищей. Но все эти воспоминания померкли в Кристианаполе…
Перебив стражников на пирсе, мы ворвались в крепостной двор. Ошалевшие датчане лезли со всех сторон, но, на наше счастье, не нашлось никого, чтобы их организовать. Сначала я стрелял, однако вскоре на зарядку просто не стало времени, и я схватился за свою кавалерийскую шпагу. Для изящного фехтования не было места, и я просто лупил лезвием и гардой направо и налево, нанося ужасные раны, кровь из которых хлестала во все стороны. Рядом со мной бок о бок бились отобранными у датчан алебардами Аникита и Анисим. Вскоре весь двор был завален трупами, но мы с нашими противниками осатанело продолжали кромсать, скользя и спотыкаясь в лужах крови. К счастью, шведские офицеры не поддались всеобщему безумию, и, пока мы сражались, они с солдатами заняли ключевые башни, ворота и батареи. В какой-то момент я понял, что моя шпага сломалась, да и сил ею размахивать больше нет. Но это и не нужно, поскольку враги кончились. Нет, мы не перебили их всех, на это нас вряд ли хватило бы, но вражеские солдаты, поняв, что проиграли, стали сдаваться.
Я сижу посреди крепостного дворика и блаженно щурюсь на выглянувшее солнце. Рядом со мной хлопочут Лелик и Болик и что-то рассказывают. Я их не слышу и только устало киваю. Потом, проведя языком по пересохшему небу, понимаю, что ужасно хочу пить. Показываю знаками своим верным драбантам, и Кароль понятливо протягивает мне какую-то баклагу. Жадно выхлебав половину содержимого, оглядываюсь и сую ее в руки Аниките, тот, ни на секунду не забывая о вежестве, изображает поклон, степенно пьет и делится остатками с Анисимом. Что мне вместо поклона изобразил он, я уже не вижу, ибо немного отключаюсь от реальности. Пред глазами встает последняя ночь перед нашим отправлением, когда меня вновь позвали к королю Карлу.
