– Ты поступаешь в точности, как многие здесь – неважно, на чьей они стороне… Они верят в зверства врага и отрицают преступления своих.
– Преувеличиваешь, моя милая. Как-то странно для подданной британской короны.
– Для моих соотечественников реки крови в Испании значат меньше, чем вчерашний футбольный матч.
– Потому-то я люблю тебя, а не их.
– Это глупо! Глупая снисходительность!
Она повернулась к Фалько, и синие глаза, казалось, чуть-чуть потеплели:
– Вы, наверно, умираете со скуки, слушая наши споры?
Она сменила тон – голос ее звучал теперь мягче.
– Вовсе нет. Очень интересно, – светски успокоил ее Фалько.
– Да что вы говорите? – шутовски изумился Баярд. – Быть не может. Гавана слишком далеко.
– Ближе, чем вам кажется.
Подошел гарсон, и Баярд заказал минеральную воду с ломтиком лимона. Потом обернулся к Кюссену:
– Ну, как вас принял Пикассо?
– Прекрасно. Пригласил Начо заходить, как захочет. Может быть, потому что продал ему очень милый цветной набросок. Женский портрет.
– Чей?
– Понятия не имею. Но Эдди удалось сбить цену вдвое.
– Правда?
– Да вот представь себе. Маэстро вцепился было, как собака в кость, и отдавать не хотел.
Баярд злорадно ухмыльнулся:
– Твои комиссионные похудели, Гупси.
– Яволь! Еще бы! Но нельзя же вечно оставаться в выигрыше.
– И сколько же он запросил вначале?
– Пятнадцать тысяч.
– Вот же бессовестный! От алчности ни о чем, кроме денег, думать не может… Ну а как подвигается его картина для Всемирной выставки?
– Медленно. Даже слишком медленно.
– Плохо… Это просчет. – Баярд осуждающе прищелкнул языком. – Публика к этому не готова. Его не поймут. Батальное полотно – оно и есть батальное полотно. А вот его картина могла бы значить немало.
– Он надрывается на этой работе.
– Надрывается? Ты слишком легковерна. Ему представление устроить – что суп посолить. Жуликоват он малость.
– Пабло – художник огромного масштаба, – возразила Эдди.
– Ну разумеется. Кто спорит? Крупнейший из всех, кого я знаю, а таких немало. Но вместе с тем – жулик. И циник. Половина образов этой картины были задуманы для других работ. Он назовет ее «Герника», а мог бы – «Лиссабонское землетрясение».
– А ты бы взял да и сказал ему об этом.
– А я и сказал. Он рассмеялся мне в лицо и ответил, что в историческом материализме я, может, и разбираюсь, а вот в искусстве не смыслю ни уха ни рыла.
– И был прав. – Эдди взглянула на Фалько. – Как по-вашему, Начо?
– Ты у нас – произведение искусства, – сказал Баярд. – Шедевр.
Эдди подавила зевок:
– Который умирает с голоду. – Потом просияла. – А поедем в «Мовэз фий»? – Она снова повернулась к Фалько: – Знаете это место?
– Нет.
Ему принялись объяснять. Клуб на площади Пигаль, он теперь в большой моде. Там найдется все что угодно, на любой вкус, сделан под берлинское кабаре, при том, что в самом Берлине теперь все не так, как раньше. Там, конечно, бывают американцы, но все же он пока не стал обязательным пунктом туристского маршрута, по которому они ходят стадами. И потому место сохранилось в первозданности. Более или менее. И отличное название, подчеркнул Баярд. «Скверные девчонки».
Фалько огорченно показал на свой серый шевиотовый костюм и коричневые башмаки-броги:
– Мне надо будет зайти в отель и переодеться.
– Мы тоже не в вечерних туалетах. Это не имеет значения, тем более что сейчас тепло, – Эдди дотронулась до своего болеро. – Там неформальная обстановка: иди в чем хочешь.
– Я вас всех приглашаю, – добавил Кюссен.
– Как же иначе? – сказал Баярд. – Надо же немного растрясти твой комиссионный куш.
Они уже собирались встать из-за стола, когда Фалько увидел в дверях кафе своих американских попутчиц – Нелли и Мэгги. Те тоже заметили его, и первая радостно ему помахала.
– Простите… Одну минуту.
Поправляя узел галстука, он направился к ним.
– Ой, Мэгги, смотри, кто пришел! Какой приятный сюрприз! Наш тореро-коммунист.
Белокурая Нелли улыбалась и явно радовалась неожиданной встрече. От нее все так же приятно пахло. На ней был красивый костюм, розовый в голубой горошек, и соломенная летняя шляпка, очень изящная, но еще не вполне по сезону. Серенькой мышкой смотрелась рядом с ней долговязая угловатая подруга, все такая же серьезная и чопорная. Кто бы мог подумать, снова подумал Фалько, глядя на нее и вспоминая ее без очков, растрепанную, голую и бесстыдную. Время от времени освещаемую огнями станций, мимо которых пролетал, не останавливаясь, экспресс.
– Ну, как тебе в Париже, дорогой? – спросила Нелли.
– Грех жаловаться.
– Да уж я вижу, – она показала глазами на его спутников за столом. – Твои друзья? Я вроде двоих где-то видела раньше.
– Вполне возможно.
– В кафе ты, красавчик, смотришься еще лучше, чем в купе… – Немного наклонившись, она опустила ладонь на его руку ниже локтя. – Какие планы?
– Да я ведь говорил уже… Дела и заботы испанского идальго.
– Долго еще пробудешь в Париже?
– Несколько дней.
– А мы – еще две недели. Нам все же удалось вселиться в «Ритц».
Фалько послал ей лучезарную улыбку номер пять. Обозначавшую: «Разумеется, как же, как же, при первом удобном случае». Только еще не хватало!
– Рад за вас.
– Приятно слышать. Правда, Мэгги? Замечательно было бы продолжить знакомство. Как-нибудь на днях. Там, где будет чуточку больше простора. Во всех смыслах.
Фалько раздвинул губы в улыбке номер шесть – много более интимной.
– И где бы так не трясло на поворотах?
– Вот именно. – Нелли засмеялась, притворяясь, будто смущена, что вышло у нее неважно. – Хоть я и не понимаю, что ты имеешь против тряски.
– Мало что может доставить мне большее удовольствие.
– Так что имей в виду… – Она протянула ему позванивающую браслетами руку, облитую очень дорогой кремовой перчаткой. – Телефон «Ритца» есть в путеводителе.
Ожидая, когда Пти-Пьер подгонит машину, они стояли на тротуаре под фонарем. Баярд – руки в карманах, шляпа на затылке – склонился к Эдди и шептал ей на ухо, наверно, что-то смешное, потому что оба смеялись. Потом взглянули на Фалько.
– Вы правда знаете эту белобрысую американку?
