Тот замялся на миг. Потом расплылся в широкой лучезарной улыбке, сияние которой лишь чуть-чуть портил блеск золотого зуба. Фалько знал, что благодаря этой улыбке – вкупе с другими, более существенными дарованиями – ее обладатель в ту пору, когда звался еще не Тони Акажу, а Ариф Кажулян и был просто турецко-армянским жиголо, прибывшим в Берлин в 1931 году, сумел получить доступ в спальни нескольких влиятельных дам, состоявших в браке с местными магнатами и политиками, и открыть кабаре «Блаунахт», которое сразу же снискало успех. Всякий раз, бывая в столице Германии, Фалько посещал это заведение – в приятном обществе или в поисках такового, – вместе с щедрыми чаевыми оставляя там благодарную память по себе у кельнеров, оркестрантов, цветочниц, швейцаров и гардеробщиков. Раза два он оказал Акажу кое-какие негласные услуги, и тот, судя по всему, о них не забыл.
– Разумеется, сеньор Гасан… Сколько лет…
– Да не так уж много, – Фалько сердечно пожал ему руку. – И не лет, а месяцев.
– С тех пор чего только не произошло…
– Что делаешь в Париже?
Тони левой рукой – на запястье блестел серебряный браслет, на пальце перстень с огромным рубином – описал круг, как бы охватывая все помещение. В этот самый миг джаз на эстраде грянул первые аккорды композиции из «Цилиндра»
[41].
– Как тебе тут?
– Отличный клуб.
– Это мой.
– Вот как… А клуб в Берлине?
– Закрылся. – Смуглое лицо Акажу еще больше потемнело. – Берлин стал вреден для здоровья.
– А твой партнер Ганс?
– Ты ведь знаешь, наверно, в Германии не дают житья евреям, коммунистам, социал-демократам и гомосексуалам.
– И что с того?
Снова вспыхнуло во рту золотое сияние. Тони улыбнулся печально и насмешливо, как старый пес:
– А Ганс – не еврей, не коммунист и не социал-демократ.
– Кто он, я знаю.
– Вот и они тоже знают. И потому отправили его в концлагерь Лихтенбург в Саксонии.
– Ух ты… Бедный Ганс. Жалко его.
– У нас там все как-то очень густо пошло, сеньор…
Акажу замолк, припоминая новое имя Фалько.
– Гасан, – подсказал тот.
– Да-да… Сеньор Гасан. В Берлине, помнится, вы были Ортисом, да? Хуаном Ортисом.
– Так то в Берлине.
– Ну вот, говорю, дела в Берлине не очень… А я не из тех, кто крестится, лишь когда гром грянет. Значит, после того как Ганса посадили в лагерь, с моей подружкой Бритте, у которой на диво длинный язык, что, согласитесь, хорошо не во всех житейских ситуациях, свел близкое знакомство некий обергруппенфюрер СС, убежденный национал-социалист, натуральный блондин, истинный ариец и настоящая мразь. Понимаете, о чем я?
– Чего ж тут не понять.
– Так что я, услышав, что уже погромыхивает, продал клуб, собрал барахлишко и умотал в Париж. Здесь у меня имеются понимающие люди, так что открыть это заведение труда не составило… Как видите, антураж похож на берлинский.
– Все же «Блаунахт» был местечком более злачным, мне кажется.
– Выше головы не прыгнешь… Здесь нет ни голых девок, ни проституток, ни наркотиков. Ни трансов, без которых в Берлине никуда. С тем, конечно, не сравнить… разумеется, пока эти скоты в коричневых рубашках не загадили все.
Фалько кивнул, со светлой грустью вспомнив клуб на Ягерштрассе – танцующие пары лесбиянок, трансвеститы, которых приходилось разнимать, чтобы в спорах не вцепились друг другу в волосы, каморки с кокетливыми упаковками презервативов и кастрюльками, чтобы кипятить шприцы. А вокруг эстрады, где под громовую музыку и хлопанье шампанских пробок плясали полуголые girls, – вечерние костюмы, шелка и жемчуга, египетские сигареты, норковые манто, всегда готовые распахнуться, чтобы продемонстрировать чулки и черные подвязки своих хозяек, не ведавших – по крайней мере, по опыту Фалько, или Хуана Ортиса, – слова «нет». Ну, или почти никогда.
Меланхолически вздохнув, Тони, которого, кажется, обуревали схожие чувства, взглянул туда, где сидели Баярд, Эдди и Кюссен.
– Вижу, вы в хорошей компании. Подойду, с вашего разрешения, поздороваюсь… Ну, вы понимаете. Пиар, как говорят американцы.
– Конечно, Тони, иди, – Фалько дружески похлопал его по плечу. – Только помни: я – Игнасио Гасан.
Тот взглянул так, словно предупреждение Фалько тяжко оскорбило его:
– Ну, разумеется, а то кто же? – Золотой зуб блеснул успокаивающе. – Дон Игнасио был и есть. Так и скажу Марии и Мелвину.
– Они тоже здесь? – спросил Фалько с неподдельным удивлением.
– Где ж им быть? Вы разве не видели афишу на входе?
– Не обратил внимания.
– Это душа наших «Скверных девчонок». – Акажу глянул на часы. – Выступление Марии через полчаса.
Фалько повел Эдди Майо танцевать. Джаз-банд заиграл slow
[42], и Фалько решил, что такой момент упускать нельзя. Он пригласил ее, оставив церемонии, почти в шутку, и она, поправив макияж, поднялась из-за стола; Баярд курил, а Кюссен, следуя своей неизменной роли, пересказывал парижские сплетни.
– Лео не танцует? – спросил Фалько, обхватив ее талию.
– Никогда.
– Забавно. И почему же?
– После того как он посидел в окопах, видеть, как люди вертятся под музыку, кажется ему невыносимым легкомыслием. А уж после Испании – особенно.
– Он так считает? В самом деле?
– Да.
– Но вы ведь тоже были на войне.
– Я становлюсь легкомысленной, когда мне это надо, – уклончиво ответила она.
На площадке было тесно. Фалько – он хорошо танцевал – двигался ловко и свободно, и партнерша повиновалась ему изящно и легко. От нее едва уловимо веяло тонким ароматом духов, каких – Фалько не мог определить, а синие глаза поверх его плеча равнодушно смотрели на другие пары. Время от времени она переводила взгляд – такой же безучастный, но внимательный – на Фалько. Лица их были совсем близко.
– Чего вы, в сущности, добиваетесь? – вдруг спросила она.
Фалько, не останавливаясь, сделал еще два шага и лишь после этого ответил с притворной растерянностью:
– Вы о чем?
– Ну, вот своего Пикассо вы получили… Что теперь?
– Еще получил вашу фотографию. Сюрреально-транссексуальную.
– Да, получили. Но зачем вы здесь?
Фалько обвел взглядом площадку:
