– Да, по-дурацки получилось, – сказал он. – Но это были трудные дни.
Теперь уже он протянул руку и кончиками пальцев чуть дотронулся до ее шеи. Темный атлас от этого прикосновения едва заметно покрылся гусиной кожей. Дрогнули и полузакрылись веки с густыми ресницами.
– В ту ночь в Берлине мы все больше разговаривали, – произнесла Мария. – Лежали голые в темноте и говорили… Ну то есть я слушала, а говорил ты. Курил и говорил.
– Не помню, – солгал Фалько.
– И ты сказал тогда… Вдруг сказал такое, чего я не забыла: «Может быть, у мужчин, державших в объятьях многих женщин, в смертный час решимости больше, а страха – меньше». Ты по-прежнему так думаешь?
– Не знаю, – снова солгал он. – Не помню, чтобы говорил такое.
Он помолчал немного. Потом добавил, наклонив голову:
– А ты мне сказала в ту ночь: «Знаешь, почему негритянки такие ласковые?» И очень удивила меня своим объяснением: «Потому что было время, когда наших мужчин продавали в рабство или убивали, и ни одна не знала, сколько времени ей отпущено быть с ним».
Блеснули два отливающие синим гагата, на темном лице ослепительно сверкнули белоснежные зубы. Мария смеялась.
– Мне нравится, что я черная.
– И мне.
Она потрогала узел его галстука.
– Ты всегда оставляешь женщинам добрую память по себе?
– Не знаю, – ответил он, задумавшись в самом деле или притворно. – Наверно, нет, не всегда.
Новый высверк белых зубов. Новый блеск черных янтарей. Она снова рассмеялась.
– Наверно, все же почти всегда, – поправила она его. – И кажется, я знаю почему.
Одним движением гибкого тела, как красивое дикое животное, которому захотелось потянуться, Мария слезла с винтового табурета. Она была так высока, что ее губы оказались вровень с глазами Фалько.
– Устала… И день у меня сегодня не из лучших. Но все равно – я хочу удостовериться, что мы, негритянки, все так же ласковы. Что скажешь?
Встал и Фалько. И медленно, задумчиво кивнул. «У кого-то жизнь еще хуже, чем у меня, – подумал он. – Пусть идет как идет». Потом без капли смущения приподнялся на цыпочках и с улыбкой прикоснулся к губам Марии быстрым нежным поцелуем.
– Скажу, что это удачная мысль.
Швейцар Юрий пригнал им такси. Потом снял фуражку, распахнул перед ними дверцу и, принимая чаевые, движением головы показал на машину, которая по-прежнему стояла в конце улицы, у обочины. Их там двое, сказал он, не выходили. Остерегайтесь ревнивых мужей. Через мгновение, когда такси уже спускалось по бульвару, Фалько незаметно обернулся и убедился, что машина тронулась и следует за ними на расстоянии.
– Где ты живешь? – спросил он у Марии.
– Очень приятный отельчик на улице Бреге… Одна беда – хозяйка не разрешает приводить гостей в такое время.
Фалько, мысленно представив себе план города, почти безотчетно принялся выстраивать тактические схемы и двигать себя как шахматную фигуру по точным траекториям атак и контратак – хорошие углы, плохие углы, прямые и кривые, возможные ловушки и прочее. Он умел это делать. Мелькнула мысль – сбросить балласт, то есть завезти Марию в ее отель, а самому в одиночку отправиться в «Мэдисон», но тогда пришлось бы объясняться, а это не ко времени. Кем бы ни были преследователи – кагуляры, красные или франкисты, – они не особенно таились и вели обычную демонстративную слежку. Так что нечего стрелять из пушек по воробьям. Тем более что близость женщины, сидевшей совсем рядом с ним, вдруг вызвала в его организме интересные явления, которыми грешно было бы не воспользоваться. Разумеется, если и небеса, и обстоятельства прояснятся. Если он останется жив и цел. Потому что если прихлопнут, подумал он с саркастической усмешкой, организму будет не до явлений.
– Едем ко мне, – решил он.
Ради того, чтобы сократить вероятность неприятных неожиданностей – скажем, засады на узкой улице, – Фалько велел таксисту ехать в Сен-Жермен через бульвар Себастополь и мост Сен-Мишель: на таком маршруте легче наблюдать за действиями преследователей. Время от времени поворачивался к Марии и всякий раз в полумраке такси встречал ее влажные, радушно приоткрытые губы удивительного вкуса. Он целовал их, чувствуя, как многообещающе льнет к нему все это изобильное анатомическое диво, но успевая еще краем глаза взглянуть в зеркало заднего вида и убедиться, что фары, не отставая, летят за ними по скудно освещенным и почти пустынным улицам.
Уже рассветало, когда он, стоя на коленях и упершись руками в изголовье кровати, напрягшись, как до предела сжатая стальная пружина, в последний раз вонзился почти жестоко в горло Марии и молча изошел, прекратил долгую борьбу с самим собой, сдался наконец, перестал сдерживаться. И уступил изнеможению, неизбежному после двухчасового марафона ласк, снял с себя ответственность хорошего любовника и обмяк, расслабленно простерся на обнаженном женском теле, и это знаменовало конец битвы.
«Вот сейчас меня можно было бы запросто убить», – машинально подумал он, смыкая утомленные глаза. Эта мысль неизменно посещала его после секса, когда он, неподвижный и опустошенный, ждал, когда вернутся просветление и силы. «Вот если вломится сейчас кто-нибудь с пистолетом или ножом, я даже рукой не шевельну для защиты». И он дал бы себя убить в эту минуту блаженного вялого безразличия ко всему на свете. «Старинная история о Далиле – или как там ее звали? – которая отрезала волосы Самсону и, тем самым лишив силы, предала его филистимлянам, – чистая брехня. Дурацкая отговорка. Его, беззащитного и насытившегося, взяли в постели, на женщине, как взяли бы любого из нас. И я, как последний идиот, стал бы такой же легкой добычей».
Мария нежно и спокойно поглаживала его спину. Когда женщина гладит тебя по спине после того, как ты кончил, сказал однажды Фалько его дядюшка и крестный Маноло Гонсалес-Осборн, элегантный многоопытный волокита, значит, пришло время смываться, потому что скоро начнутся проблемы. Так что если настал такой момент, как бы ни была она хороша и умна, и особенно в последнем случае, и даже если ты чувствуешь, что вот-вот влюбишься в нее или уже влюбился, мой тебе совет: оденься не спеша, улыбнись, поцелуй ее – и проваливай. Навсегда, я хочу сказать. Такие, как мы с тобой, Ченчито – крестный всегда звал его так, – с потерей женщины, которая гладит их по спине, даже не догадываются, сколь многое приобретают.
И всю жизнь Фалько пунктуально следовал совету дядюшки Маноло. Однако от Марии, хоть она и поглаживала его сейчас по спине, убегать не было необходимости. Он хорошо знал ее или, по крайней мере, был уверен в этом. В том, что хорошо ее знает. И сейчас, припав к этому анатомическому совершенству – округлые эбеновые формы свели бы с ума скульптора или живописца, – Фалько чувствовал на щеке ее мерное дыхание, а под собой – теплое тугое тело, увлажненное испариной длительного усилия, которое сплело их воедино.
Он поднял веки и тотчас же увидел ее глаза: они оказались так близко, что в сероватом рассветном полумраке иссиня-черные радужки на белой, чуть покрасневшей роговице виделись ему нечетко. Мария смотрела на него пристально и задумчиво.
