– Меня зовут Игнасио, – спокойно сообщил он.
– Да насрать мне, как тебя зовут.
Под коричневым мятым пиджаком расстегнутая сорочка без галстука открывала волосатую грудь. От густого перегара засохла бы гардения в петлице у Фалько, если бы, конечно, она там была. Но он не прикалывал к лацкану бутоньерку.
– Ты чего вяжешься к Марлен?
– Даже не думал.
– Я же видел, красавчик… Кем ты себя возомнил?
Дело было ясное. Или казалось таким. Фалько, смиренно покоряясь обстоятельствам, обернулся к старичку-уборщику, который перестал сметать опилки и растерянно прислушивался к разговору, и протянул ему бумажку в пятьдесят франков:
– Сходите, пожалуйста, купите мне сигареты. Лучше английские.
Поколебавшись немного и поглядев попеременно на одного и на другого, старичок взял деньги и, явно обрадованный, поспешно вышел. Гейтвуд снял очки.
– Дитрих слишком хороша для тебя, Педро. Понял? Даже не мечтай заполучить такую. Нос не дорос.
– Похоже, что так.
– Присовывай этой сучке Эдди, если Баярд позволяет.
Он отрыгнул без стеснения, густо дохнув перегаром. Сжал правый кулак и стал постукивать им по левой ладони.
– Немчура – моя подруга, к твоему сведению. И я не допущу, чтоб к ней липло всякое дерьмо. Всякий сукин сын подбивал к ней клинья. Всякий прощай, лыга, так, кажется, у вас говорят?
– Так, – благожелательно ответил Фалько. – В одно слово – «прощелыга».
Американец, не разжимая кулак, большим пальцем почесал в усах.
– Я знаю еще десяток бранных слов на твоем собачьем языке, Педро.
– Неужели?
– Десяток, не меньше! Козел, обсос, мразь, засранец, паскуда…
Фалько с завидной выдержкой улыбался едва ли не примирительно:
– Только пять.
– Добавь прощелыгу.
– Шесть. Это лишь половина.
Сбитый с толку Гейтвуд пересчитал на пальцах.
– Слово даю, что знаю больше. Просто из головы сейчас вылетело.
– Да не страшно. Шесть ругательств по-испански для американца – просто прекрасно.
– Ты так считаешь?
– Безусловно.
Гейтвуд задумался, хмуря брови. Вдруг лицо его просияло:
– Педрила.
– Годится, – кивнул Фалько. – Семь.
– Слизняк.
– Восемь.
– Гомосятина.
– Девять.
– Мать твою, Педро! Неплохой ты, в общем, парень, – американец смотрел на него едва ли не с благодарностью. – Могли бы подружиться, только вот зря ты полез к Марлен.
– У каждого свои недостатки, Гэт.
– Какой я тебе, на хрен, Гэт?
– А какой я тебе Педро?
– Я тебя зову, как мне хочется.
– Понял.
– Тебе еще кое-что придется понять. И прежде всего – как себя вести с такими женщинами.
С этими словами Гейтвуд выпятил челюсть. Потом перенес тяжесть тела на одну ногу, правую руку снова сжал в кулак, и Фалько понял, что, если зазевается, первый удар, который сейчас отправят в путь, прибудет в срок. И в голову. К счастью, у пьяного рефлексы замедлены по сравнению с трезвым, так что у Фалько был небольшой, секунды в две, запас времени, и он с холодным расчетом, который вел во все время их увлекательной беседы, использовал его, точно и сильно двинув американца коленом в пах.
Тумп. Да, звук был именно такой – сухой и глуховатый.
Кто рано встает, подумал Фалько, вновь став на обе ноги, тому бог подает. И лучше прийти на час раньше, чем минутой позже.
– Ф-ф-ф…
Гейтвуд со стоном выдохнул воздух, словно легкие его превратились в кузнечные мехи, согнулся всем своим крупным телом, схватившись за низ живота, как будто зажимал рану. Тогда Фалько глубоко вздохнул, стиснул зубы, и, чтобы покончить с этим делом, снова сократив дистанцию до противника, ткнул его кулаком в правое подреберье, в печень: Гейтвуд сделался голубовато-белым и мгновенно покрылся холодной испариной, выброшенной жéлезами разом из всех пор.
Снова тумп. А потом звук падения.
Гейтвуд, как мешок с картошкой, опрокинулся всеми своими девяноста пятью килограммами на засыпанный опилками пол. Он растянулся во весь свой огромный рост, привалившись головой к мраморному основанию умывальника, и лежа казался еще крупнее. Фалько оглядел неподвижное тело с профессиональным, почти научным любопытством, потом подтянул узел галстука, застегнул пиджак на среднюю пуговицу, снова провел ладонями вдоль зализанных висков и, прежде чем уйти, мимоходом наклонился к Гейтвуду, который заворочался на полу и начал подниматься, и ударил его еще раз – в лицо.
– Меня зовут Игнасио, – проговорил он, распрямляясь и потирая костяшки. – Игнасио, а не Педро.
Он не обладал ни талантом, ни мощными легкими трубача, но прилежанием и упорством истинного любителя музыки все же сумел кое-чего добиться. В каком-то уголку своей сложно устроенной и разделенной на множество отсеков головы Лоренсо Фалько хранил собственное представление о музыке. И в такие минуты, как эта, усвоенное в детстве всплывало в памяти.
Поднеся металлический мундштук к губам, он дунул. За спиной Фалько, на эстраде музыканты собирали свои инструменты. И только ударник, добродушный американский негр Сид, слегка постукивал щеточками по медной тарелке, создавая фон для партии трубы. В опустевшем зале официанты ставили на столы перевернутые стулья и подметали пол. Посетители оставили после себя вместе с запахом табачного дыма и свой собственный. Было четверть четвертого утра.
– Не забыл, смотрю, – сказал Мелвин Хэмптон.
Перебегая пальцами правой руки по блестящим клапанам, Фалько снова набрал в грудь воздуху и выдул задрожавшую си-бемоль. Металлическое рыдание вышло глуховатым и протяжным, а потом, подчиняясь смене тонов, превратилось в нечто вполне мелодичное.
– Хорошо, – одобрил Мелвин.
Это была его труба. Передавая ее Фалько, он вставил чистый мундштук. И сейчас, подтащив к эстраде стул, сидел на нем нога на ногу, с широкой улыбкой на темном лоснящемся лице, и шутливо изображал аплодисменты. Он был без пиджака, в сорочке, перекрещенной подтяжками. И внимательно слушал Фалько, в такт музыке притопывая башмаком из змеиной кожи. На колене другой ноги он держал стакан с виски. Рядом, ослабив узел галстука, сунув руку в карман расстегнутого смокинга, курил Тони Акажу, похожий, как всегда, на средиземноморского сутенера.
Фалько отвел от губ трубу.
– Жалко мне твое берлинское заведение, – сказал он. – Хорошо там было.
Тони кивнул:
– Да… – Он блеснул в печальной улыбке золотым зубом. – Славно время проводили.
