– Из двух зол выбирают меньшее.
– Вот-вот! Именно так! Люди из МИ-6 и те, кто над ними, свято веруют, что Германию можно умиротворить, что с ней можно договориться и сотрудничать. А с коммунизмом следует действовать только жестко. Надеются натравить Гитлера на Сталина. Так что за операцию с Баярдом они взялись, что называется, с дорогой душой. На что только не пойдешь ради того, чтобы в Европе воцарились мир, порядок и закон.
Резонно, подумал Фалько. Правящие круги Великобритании даже не скрывали, что в гражданской войне в Испании их симпатии отданы генералу Франко. Они знали, чтó поставлено на карту, и это впрямую затрагивало их гегемонию и их будущее.
– И что же теперь будет с Баярдом?.. – вздохнул Кюссен.
– Это уже не наше дело, – безразлично сказал Фалько.
Австриец поглядел на него с недобрым интересом:
– Вы с ним еще увидитесь?
– Наверно…
Кюссен, выжидая, провел языком по губам.
– И как вы считаете – его… как это говорится?.. кокнут или всего лишь дискредитируют?
– Он слишком далеко, во всех смыслах слова. Не дотянешься. Но несомненно, даром ему это не пройдет… Коминтерн потребует жестокой кары.
Кюссен согласился:
– Да… Особенно сейчас, после дела Тухачевского.
Фалько взглянул на него удивленно:
– Это, кажется, русский генерал?
[62]
– Он самый. Вы не слушали радио сегодня утром? Новости о последней сталинской чистке?
– Занят был другими делами.
– Ну, наверно, об этом будет в вечерних газетах.
И Кюссен бегло ввел его в курс дела: русские только что сообщили об аресте семи генералов Красной армии – и Тухачевского в их числе – по обвинению в измене Родине.
– А по счастливому совпадению Тухачевский, вчера еще – народный герой, а ныне агент империализма и наймит западных держав, – близкий друг Баярда. Тот во время последнего приезда в СССР гостил у него на даче на Черном море.
– Ого. Идеальный карамболь!
[63]
– Вот именно. Все выходит очень складно. Русский генерал возник как нельзя более кстати. Как совпало, а?! Просто подарок небес, не находите? Рука провидения.
Фалько осмыслял ситуацию в свете этих новых обстоятельств.
– Вы подумали об Эдди?
– С какой стати мне о ней думать? – удивился Фалько.
– Совершенно ведь очевидно, что и ей теперь не поздоровится. Могут и жертвой ее сделать – с них станется. НКВД действует не скальпелем, а топором.
– Не исключено… – согласился Фалько.
– И вас это не волнует?
– Вы ведь сами недавно говорили о чувствах. Приводили слова адмирала… Кажется, даже упомянули понятие «болезнь»?
– Ну да.
– И тут я с вами согласен. В нашем деле чувства – болезнь, порой – смертельная.
– Тем более что эта юная леди не очень приятна.
– Не очень, ваша правда.
– Красивая, но колючая какая-то.
– Да ну ее к черту.
– Пожалуй.
Фалько взглянул на часы. У него еще оставалось время. Но Кюссен истолковал его жест по-своему:
– Приходите к «Прюнье», поужинаем. Обещаю не говорить ни о Баярде, ни об Эдди. – Он чуть понизил голос: – И даже о Пикассо. А только о трюфелях, испеченных в золе, о лангустах и очень тонком вине.
– Спасибо, но не смогу. В другой раз.
– Другого раза не будет. Я ведь сказал, что покидаю Париж.
– Но в любом случае остается в силе наше пари. Помните? В Сан-Себастьяне? – Улыбка его резала, как лезвие ножа. – Насчет Берлина. Когда разбомбят ресторан «Хорхер».
Кюссен не без возмущения дернул головой, прикоснулся к рубцам под челюстью.
– Что вы такое говорите? Побойтесь бога!
– Непременно… Кого ж мне еще бояться?
Дождь перестал, по влажной мостовой скользили отблески дальних огней. Новые часы на левом запястье Фалько показывали без четверти двенадцать. Он осветил циферблат зажигалкой и спрятал ее в карман.
Пора было начинать.
В короткой куртке черной кожи, в надвинутой на глаза кепке он неподвижно стоял на темном углу улицы Пон-де-Лоди, под прямым углом пересекавшей улицу Гранз-Огюстэн как раз напротив мастерской Пикассо. В тридцати шагах тонули в темноте зарешеченные ворота, ведущие во двор и дальше, к дому № 7. Лишь между неплотно задернутыми шторами в окне второго этажа пробивалась полоска света.
Лучше ночи не придумать, подумал он. Идеальная улица – пустынная, темная и безмолвная. В доме № 19 помещался полицейский участок, но, кроме фонаря над дверью, иных признаков жизни там не наблюдалось. Убедившись в этом, Фалько двинулся к воротам.
Двустворчатая калитка была заперта, однако он все заранее предвидел и подготовил и потому, достав из кармана набор отмычек, провозился с замком не более минуты. С чемоданом в руках пересек двор и остановился у подъезда – не того дома, где помещалась студия Пикассо, а смежного. Снова пустил в ход отмычку, миновал пустую привратницкую и стал подниматься по узкой темной лестнице, держась за перила и не включая лежавший в кармане фонарик. Туфли «Данлоп» на резиновом ходу помогали ступать бесшумно – лишь чуть слышно поскрипывали деревянные ступени.
На последнем этаже Фалько остановился перед дверью на чердак, ощупью открыл чемодан, достал из него рюкзак и моток троса: первый надел на спину, а второй – как перевязь, через правое плечо к левому бедру. Отодвинул задвижку и оказался под открытым небом – черным, беззвездным, пропитанным влагой. От нее скат крыши стал скользким и еще более опасным, а потому Фалько двигался особенно осторожно, цепляясь за провода громоотвода, пока не добрался до крыши соседнего дома, стоявшего встык.
По крайней мере, дождя нет, утешил себя Фалько. Он был тут впервые, однако держал в голове подробнейший план, два дня назад снятый для него трубочистом, который работал – или делал вид, что работает, – на этих крышах. Ему за это заплатили люди из обслуги отеля, в свою очередь не оставшиеся без вознаграждения. Как хорошо, когда есть полезные знакомства, подумал Фалько. И деньги, чтобы их поддерживать.
Он остановился, держась за трубу; брюки от колен до самого низа промокли, а окоченевшие ладони ныли. Погрел их под мышками и огляделся. Отсюда, с крыши, город представал чередой геометрически правильных пятен темноты, мозаики крыш и целого леса труб, которые по временам озарялись откуда-то снизу отблесками света. Он с удовольствием выкурил бы сигарету, привалившись спиной к трубе, однако это было не ко времени. С еще большим удовольствием принял бы таблетку кофе-аспирина, потому что от подъема стало сильно ломить в висках. В остальном ничто не мешало сохранять спокойствие и бдительность.
