В отличие от других людей Лоренсо Фалько в минуты опасности соображал на удивление хладнокровно и отчетливо. Он почти наслаждался этим одиночным рискованным путешествием по крышам Парижа со взрывным устройством за спиной. И даже не «почти», а в полной мере. Отчего-то ему это напоминало, как он в детстве играл в отчем доме с братьями и кузенами. Лет в семь-восемь на целый день спрятался на кухне в огромный глиняный кувшин, а домочадцы сбились с ног в поисках. Сейчас он испытывал нечто подобное давним ощущениям – напряжение тайны и упоение тем, что находится, можно сказать, на нехоженых тропах, куда не ступала нога обычного человека и где очень немногие решились бы оказаться.
Люди, подумал он, рождаются, ходят, сражаются, потом постепенно угасают. А между тем как замечательно продолжать не позабытые с детства игры, самому для себя устанавливать пределы и определять рубежи – при том, разумеется, условии, что когда подадут счет, будет чем оплатить. А счет подадут рано или поздно, можно не сомневаться. Но до тех пор кровь будет струиться по жилам иначе, и чувство своей избранности будет сродни счастью – это действие, это женщины, сигарета, аспирин, роскошные отели и убогие пансиончики, поддельные паспорта, переход на рассвете через зыбкую границу, костюм с Сэвил-Роу
[64], пролетарская кепка, башмаки на заказ от «Шеер и Зённе»
[65], стакан вина в дешевом борделе, бритвенное лезвие за лентой шляпы, стоящей восемьдесят франков, пистолет одной модели с тем, чей выстрел развязал мировую войну, насмешливая, но совсем не скучающая улыбка при взгляде на мир, которым он будет упиваться, покуда в бутылке останется хоть капля. И наконец, это вызов, бросаемый жизни, а когда придет время расхохотаться в последний раз – и смерти.
Двигаясь очень осторожно, чтобы не сорваться, Фалько без особого труда добрался до крыши соседнего дома. А там обвязал альпинистский трос вокруг трубы и по нему спустился в тесный дворик. И оказался среди цветочных горшков и разнообразного хлама перед застекленной дверью, не оказавшей упорного сопротивления отвертке, с помощью которой он поддел и отодвинул внутренний засов. Открыв дверь, вошел в кухню, где помимо скудной мебели имелись еще раковина и старая газовая плита. А когда включил фонарик, увидел ползущего по полу таракана.
Фалько по двум предыдущим визитам хорошо запомнил расположение студии. Кухня рядом с прихожей, а оттуда идет коридор. Он двинулся по нему, стараясь ни за что не задевать рюкзаком на спине, и шел, покуда луч фонарика не высветил большую комнату, заваленную и заставленную мебелью, книгами, картинами на подрамниках и в рамах, кипами газет и невскрытыми пакетами. Там были окна, и потому он старался включать фонарик только в случаях крайней необходимости и прикрывать при этом ладонью большую часть луча.
У винтовой лестницы Фалько замедлил шаги и прислушался. Сверху не доносилось ни звука, и во всей квартире было тихо. Стал осторожно подниматься по ступеням и попал наконец в обширную студию с голыми стенами, облицованными плиткой, с массивными балками под потолком и просторными окнами, за которыми не было ничего, кроме ночной тьмы. И, направив световое жало налево, за большой стремянкой во всю ширь стены увидел «Гернику».
Он вытащил сигарету и стал неторопливо курить, стоя перед огромным полотном и водя по нему тусклым лучом фонарика. Картина была, по-видимому, совсем готова. Определить точнее не позволяла манера, в которой работал Пикассо. Написана в черно-серой гамме, не оживленной никаким другим цветом. При слабом освещении, а вернее, в полутьме казалась тяжким кошмарным сном, разъятым на геометрические фрагменты – бык, лошадь, вопящая женщина с мертвым ребенком на руках, рука с керосиновой лампой, другие руки, воздетые к небесам.
На Фалько впечатление произвел только размер картины. Как и в прошлый, и в позапрошлый раз он не мог оценить художественные достоинства, если таковые у нее вообще были: понятия об этом не имел и обзаводиться им не собирался. Зато сейчас совершенно точно понял, что война и смерть – темная и грязная сторона человеческого бытия и его последствие, очень хорошо ему знакомые, – материи слишком сложные и требующие слишком сильного напряжения, чтобы кто-то мог воплотить их на холсте. Даже если этот «кто-то» – сам Пикассо.
Впрочем, заключил он, рассуждать обо всем этом – не его дело. Он здесь не за тем, чтобы судить и рядить. Он не художественный критик и не галерист, а тайный агент, шпион и иногда, если потребуется, – убийца. И явился сюда не оценивать достоинства произведения, верность реализму, кубизму или новое слово в модернизме. На искусство ему… да, вот именно. Это не его делянка. И потому он бросил окурок на пол, растер его подошвой, отвел глаза от картины и занялся тем, ради чего пришел.
Влез по стремянке, держа в одной руке фонарь, а в другой швейцарскую бритву, и ею вырезал из самого центра картины изрядный кусок – чуть меньше метра в длину и сантиметров семьдесят в ширину – точно в той части, где была изображена конская голова. Рр-а-а-с, зашипел клинок, впиваясь в холст. Затем Фалько осторожно слез, свернул холст в трубку и сунул в рюкзак.
Ущерб следовало причинить только картине. Стараясь действовать бесшумно, он отодвинул подальше баночки с красками и все, что легко воспламеняется. Потом извлек бомбу и несколькими оборотами отвертки прикрепил ее к центральной перекладине так, что она пришлась вплотную к самой середине картины, под вырезанным прямоугольником. Потом завел будильник, поместил внутрь пятисантиметровый металлический стержень с выемкой, привязал кончик шнура к изолирующей прокладке между двумя кончиками деревянной прищепки. И только тогда подсоединил второй проводок к батарейке. Сверил свои часы с будильником. У него было три часа, чтобы оказаться подальше отсюда, у Нелли Минделхайм и ее подруги Мэгги. Время, предназначенное делу, истекло, близился час потехи.
Отступил на несколько шагов и в последний раз, как художник – свое творение, оглядел плоды своих трудов. Все было на месте. Бомба незамысловатая и небольшой мощности, но эффективная: когда замкнется электрическая цепь, порох воспламенится и произойдет взрыв – не сильный, но достаточный, чтобы разнести картину в клочья. Может быть, даже случится небольшой пожар, но это едва ли. Впрочем, предвидеть трудно. Но если даже и загорится, взрыв должен переполошить соседей. Фалько не собирался сжигать дом – в том числе и потому, что не получил такого приказа. Хотя на самом деле ему было глубоко безразлично, сгорит мастерская со всем своим добром или нет. В жизни ему случалось проделывать кое-что и похуже. Случалось раньше, случится и впредь, пока чья-то рука вертит колесо рулетки.
Он подобрал с полу растоптанный окурок и спрятал в карман. И бесшумными кошачьими шагами, не оставляя следов, пустился в обратный путь – на кухню, во дворик, на крышу. Ушел так же, как пришел.
Он проснулся в полутьме, среди смятых и разворошенных простынь, рядом с двумя спящими женщинами, от которых исходило тепло, пропитанное запахами разгоряченной плоти и недавнего секса. Снаружи из-за полузадернутых штор проникал какой-то свет, и со сна Фалько не сразу сообразил, что это свет уличных фонарей на площади Вандом, сам же он находится в отеле «Ритц».
