– Зачем бы мне?..
– Что же, и адмирал ваш ничего не говорил?
– Абсолютно ничего… – Фалько задумался, стараясь припомнить. – А что он должен был сказать?
– Известно ли вам, что британская разведка внесла свой вклад в дело Баярда, подтвердив ложные сведения?
– Ну, что-то такое слышал…
– Англичане со своим обычным цинизмом изображают нейтралитет, а сами втихомолку ведут собственную игру. Гитлер им представляется символом национального возрождения, и им куда интересней вернуть кредиты, выданные Сити, чем слушать барабаны войны… Симпатизируют фашистам и содействуют им при каждом удобном случае.
– И что же?
– А то, что история с Баярдом – этот самый случай и есть.
С этими словами Коваленко круто повернулся и не спеша направился к туннелю. Сбитый с толку Фалько тоже швырнул окурок в воду и еще какое-то время смотрел русскому вслед. Потом, словно очнувшись, двинулся за ним и, догнав, услышал:
– Эдди Майо работает на МИ-6.
Фалько резко затормозил, словно наткнувшись на невидимое препятствие:
– Не верю.
– А вы поверьте. – Коваленко тоже остановился. – Работала уже год назад, в Испании, когда снимала репортажи о боевых действиях. Не знаю, был ли ее роман продиктован искренним чувством или оперативной необходимостью, но все это время она информировала британцев о Баярде, а те в свою очередь делились кое-чем с испанцами и немцами.
Фалько стоял в оцепенении. Последние кусочки мозаики сошлись, точно совпали друг с другом, и от этого он чувствовал себя полным идиотом.
– Судя по всему, она и раньше знала – или, по крайней мере, подозревала, – что вы агент франкистов, – сказал Коваленко.
Фалько думал как раз об этом. Именно об этом.
– Да, это объясняет кое-что в ее поведении… – Он поднял голову и с мостовой, блестевшей от росы, как лакированная, перевел глаза на Коваленко: – Вы в самом деле считаете, что мое начальство об этом знало?
– Ни минуты не сомневаюсь.
Они вошли в туннель. И снова в темноте слышались только шаги.
– Мы думаем, что знаем женщин, а вот оно как бывает… Посмотришь иной раз повнимательней и такое увидишь, что кровь в жилах стынет.
Фалько наконец решился задать вопрос:
– А как с ней будет теперь, после того как Баярд…
– Скорей всего, никак не будет. Ни с ней, ни ее самой.
Эти слова были произнесены безличным тоном. Без оттенков. И Коваленко больше не раскрыл рта, пока не вышли из туннеля. Охранники терпеливо и покорно ждали там, где он их оставил, – под деревьями, в самой густой тьме.
– Тут ведь еще затронута моя репутация, имейте в виду, – сказал Коваленко. – Все на свете пребывают в уверенности, будто советских околпачили. А точнее – лично меня. Все – вы, нацисты, британцы… Да, я решил теперь вести собственную игру, но выглядеть дураком не желаю. Это вопрос самоуважения.
Он по-прежнему говорил ровно и монотонно, ничего не выделяя интонацией, никак не проявляя чувств. И от этой непроницаемой объективности произносимые им слова обретали особенно зловещий смысл.
– Кому-то придется заплатить, – продолжал русский с тем же леденящим спокойствием. – Или, по крайней мере, послужить доказательством, что я не хлопал ушами. Так кому же? С Баярдом все решено ко всеобщему удовольствию. Вы, как я только что объяснил, нужны мне живым. Как курьер.
Он остановился и заступил дорогу, как бы показывая, что дальше Фалько идти не надо. И тот медленно обвел взглядом небольшой плотный силуэт, окаймленный светом далекого фонаря. Глаза в темноте поблескивали смертельной угрозой, обещали, что пощады не будет.
– Речь о репутации, как я уже говорил, – добавил Коваленко через мгновение. – Вопрос взаимного уважения двух спецслужб. Впрочем, выбор у меня не особенно богатый… Вы по вышеуказанной причине на роль козла отпущения не годитесь, так что остается только Эдди Майо.
С этими словами он пошел вперед, а две массивные фигуры двинулись следом. И скоро три тени растаяли во тьме.
– Что там такое? – спросил Фалько у таксиста.
– Не знаю, месье. Проезд перекрыт.
Фалько уплатил шесть франков по счетчику, прибавил франк на чай, вылез из машины и в свете фар увидел крупный затор. Миновал мост Сен-Мишель, прошел до набережной над речными причалами, оставив слева от себя Сите и темные колокольни Нотр-Дама. На другой стороне жандармы направляли поток людей в обход. За сквером Вивиани бурлила толпа зевак, а из окон высовывались жильцы ближних домов. Обеспокоившись, он прибавил шагу.
– Не задерживайтесь, проходите, – монотонно повторял жандарм.
– Что случилось?
– Проходите… Проходите, я говорю.
Фалько пошел дальше, глядя направо. Перед домом Эдди Майо было синё от полицейских мундиров, пульсировали мигалки патрульных машин. Тут он увидел распростертое на мостовой тело, прикрытое одеялом. Хотел было остановиться, но жандарм мрачно подтолкнул его вперед.
– Что случилось?
– Женщина выбросилась из окна. С четвертого этажа. Проходите.
Фалько двинулся дальше в толпе, на все лады обсуждавшей происшествие. Он шел все медленнее, приноравливая шаги к редким ударам сердца. Пройдя немного, остановился, оперся о каменный парапет возле закрытого лотка букиниста и невидящими глазами уставился на темную воду Сены. Речь о репутации, вспомнилось ему. Об уважении.
Губы его искривились в усталой и горькой усмешке, руки зашарили по карманам в поисках сигареты.
18. Эпилог
– Ужас какой, – сказал адмирал. – Просто чудовищно.
Они с Фалько стояли в толпе посетителей, запрудивших испанский павильон на Всемирной выставке, открывшейся два дня назад. Слева от окон, откуда шел свет, за огромными стальными пилонами, поддерживавшими стропила, почти целиком занимая стену своей истерзанной геометрией в исчерна-серых тонах, висела «Герника».
– Четырехлетний ребенок накалякал бы не хуже.
– А многим нравится, – заметил Фалько.
Стеклянный глаз вместе с живым метнули яростный взгляд. Адмирал кусал усы и как будто искал того, кто осмелится своим поведением подтвердить эти слова.
– Большевистская пачкотня. Вижу, ты в искусстве не смыслишь ни х-х… ни уха ни рыла. Веласкес, Мурильо, Гойя. Вот настоящая живопись! А это… это…
Он запнулся, подыскивая подходящее определение.
– Дегенеративное искусство? – с насмешливой услужливостью подсказал Фалько.
– Да нет же, мать его… Пусть нацисты так выражаются, не путай! А тут просто монументальное надувательство! Трюк!
Фалько улыбнулся. Он очень внимательно вглядывался в полотно, ища в нем отличия от того, которое он уничтожил на улице Гранз-Огюстэн. Но почти ничего не находил. Если не считать нескольких чересчур густых мазков с подтеками, которые объяснялись спешкой, две картины казались совершенно одинаковыми. Можно не сомневаться, что решающую роль в этом сыграли фотографии Доры Маар, подруги Пикассо.
