Я никогда не жаловалась на его критические замечания, но они глубоко обижали меня, ранили, как и его скепсис.
Например, я говорю: „Я никогда прежде не чувствовала ничего подобного“.
А он отвечает: „Еще будешь, и не раз“.
„Не уверена, — продолжаю я. — Знаю только, что для меня это все-все“.
Он парирует: „Не стоит принимать несколько мимолетных ощущений за что-то серьезное“. Потом он спрашивает: „Что для тебя самое важное в жизни?“
„Ты“.
„После того, как я исчезну“, — смеется он.
Я начинаю рыдать.
„Ты плачешь без всякого повода, — говорит он. — Это потому, что твой ум плохо развит. А если сравнить с твоей грудью, то он просто в эмбриональном состоянии“. Я не могу возражать, так как должна сначала посмотреть в словаре, что значит это слово. „Твой ум спит, — продолжает он. — Ты никогда не размышляешь о жизни. Ты просто плывешь по течению с помощью пары воображаемых подводных крыльев“.
Оставшись одна, я лежала без сна, перебирая в уме все, что он говорил. И я думала: „Он не любит меня, иначе он не видел бы так ясно все мои недостатки. Как он может любить меня, если я такая дурочка?“
Я не возражала быть дурочкой, только бы он любил меня. Когда мы были вместе, я чувствовала, что иду по дну какой-то канавы, а он — по тротуару. И я смотрела и смотрела вверх, надеясь поймать любовь в его взгляде.
Однажды, когда мы были у меня, он заговорил о нашем будущем.
„Я думал о возможности жениться на тебе, — сказал он, — но, боюсь, это нереально“.
Я промолчала.
„Это было бы хорошо для меня, — продолжал он, — но я должен думать и о сыне. Если бы мы поженились и что-то случилось со мной — ну, например, если бы я внезапно умер, — это было бы очень плохо для него“.
„Почему?“ — удивилась я.
„Было бы несправедливо, если бы его воспитывала такая женщина, как ты. Это было бы нечестно по отношению к нему“.
После его ухода я проплакала всю ночь, не из-за того, что он сказал, а из-за того, что я должна была сделать. Я должна была уйти от него.
И в тот момент, когда эта мысль оформилась в моей голове, я поняла, что давно это знала. Вот почему я была так печальна, в таком отчаянии. Вот почему я изо всех сил старалась прихорашиваться для него, так цеплялась за него, как безумная. Потому что я знала, что все идет к концу.
Он не любил меня. Мужчина не может любить женщину, которую он почти презирает, которую стыдится.
Когда мы встретились на следующий день, я сказала ему: „Прощай“. Он стоял, пристально глядя на меня, пока я объясняла, что чувствую. Я плакала, рыдала, но в конце концов оказалась в его объятиях.
Но через неделю я снова сказала: „Прощай“. На этот раз я ушла из его дома с высоко поднятой головой. Через два дня я вернулась. А были третье и четвертое расставания. Как будто я бегу к краю крыши, чтобы броситься вниз, но каждый раз останавливаюсь и не бросаюсь. Вместо этого я бросалась к нему в объятия и умоляла не дать мне броситься вниз. Нелегко делать то, что ранит твое сердце, особенно когда это обновленное сердце, и ты знаешь, какое оно хрупкое.
В конце концов я все-таки бросила его. Прошло два дня, и я не пошла к нему.
Я сидела дома и наблюдала за собой.
„Продержись еще один день, — убеждала я себя, — боль уже начала утихать“.
Это была неправда, но я выдержала третий день и четвертый. Тогда он сам пришел ко мне. Он постучал. Я подошла к двери и прислонилась к ней.
„Это я“, — сказал он.
„Я знаю“.
„Пожалуйста, впусти меня“.
Я не ответила. Он начал стучать в дверь. Когда я услышала этот стук, я поняла, что моя любовь кончилась. Я знала, что преодолела ее. Боль все еще мучила меня, но я чувствовала, что она пройдет.
„Ну, пожалуйста, — умолял он, — я хочу поговорить с тобой“.
„Я не хочу тебя видеть, — ответила я. — Уходи“.
Он стал кричать и стучать еще громче.
„Ты моя, — кричал он, — ты не можешь так просто бросить меня“.
Соседи стали выглядывать из дверей. Кто-то пригрозил вызвать полицию, если шум не прекратится. Он ушел.
Он приходил еще, как раньше это делала я. Теперь он меня любил. Он встречал меня на улице и шел рядом, изливая свое сердце. Но это для меня уже ничего не значило. Когда он сжимал мою руку, рука не дрожала, а сердце не прыгало в груди».
«В то время, когда я любила этого человека, я не переставала искать работу. Я не думала о своей „карьере“. Я искала работу потому, что мне казалось, что он будет любить меня сильнее, если я буду работать. Я чувствовала, что он немного нервничает оттого, что я сижу и только и делаю, что жду его. Мужчина иногда сердится и чувствует себя виноватым, если ты любишь его слишком сильно.
Кроме того, у меня совершенно не было денег. Я перебивалась тем, что мне удавалось занять.
Как-то знакомый, с которым я повстречалась в кафетерии, мимоходом сообщил, что на студии делают досъемки фильма „Счастлив в любви“ (1950) и им нужна статистка. В картине снимались братья Харпо и Гручо Маркс.
[26]
Я пришла в павильон и нашла продюсера Лестера Кована. Это был невысокий мужчина с темными печальными глазами. Он представил меня Гручо и Харпо. Я как бы встретила знакомых персонажей из детских стишков „Матушки Гусыни“.
[27] И вот они были передо мной — с веселыми и безумными физиономиями, точно как и в их фильмах. Оба они улыбались мне во весь рот, словно я сладкий пончик.
„Эта молодая леди для сцены в конторе“, — объяснил мистер Кован.
Гручо оглядел меня в глубоком раздумье.
„А ну-ка пройдись!“ — потребовал он.
Я кивнула.
„Я имею в виду — пройдись не как моя старая тетушка Ципа, — объяснил Гручо. — В этой сцене молодая девушка должна пройти мимо меня так, чтобы мое старческое либидо вспыхнуло молодым пламенем и чтобы у меня буквально дым пошел из ушей“.
Харпо гуднул в рожок, прикрепленный к концу его трости, и подмигнул мне.
Я прошлась, как просил Гручо.
„Исключительно хорошо выполнено“, — похвалил он.
Харпо гуднул в рожок три раза, потом вложил два пальца в рот и лихо свистнул.
„Пройдись еще раз“, — сказал мистер Кован.
