Но днем в мечтах через факты реальной жизни перескакиваешь так же легко, как кошка перепрыгивает через забор. Мой отец ждал меня, мечтала я, и входила в дом с улыбкой до ушей.
Однажды я лежала в больнице — мне удалили гланды, после чего были осложнения, — и беспрерывно мечтала целую неделю. Я приводила отца в мою больничную палату, вела его к своей кровати, а в это время другие больные с недоверием и завистью смотрели на такого важного посетителя. А я заставляла его склоняться над моей постелью, целовать меня в лоб, пока я беседовала с ним. „Через несколько дней все будет в порядке, Норма Джин. Я горжусь тобой, ты ведешь себя замечательно, не плачешь, как другие девочки“.
И я просила его, пожалуйста, сними шляпу. Но даже в своих самых продолжительных и глубоких мечтах я не могла упросить его снять шляпу и присесть у моей кровати.
Когда я вернулась „домой“, я чуть не заболела снова. Наш сосед набросился на собаку, которую я любила и которая ждала моего возвращения. Увидев меня, собака начала лаять. Но сосед стал ругаться и требовать, чтобы собака заткнулась. У него в руках была мотыга, он размахнулся и бросил мотыгу в собаку. Мотыга попала ей в спину и буквально разрубила ее пополам.
Моя мама поместила меня в другую семью. Это были муж и жена, англичане, и они нуждались в пяти долларах в неделю, которые я приносила. К тому же я была крупной девочкой и помогала по хозяйству.
Однажды, когда мама пришла за мной, я была на кухне, мыла посуду. Мама смотрела на меня и молчала. Когда я обернулась, я увидела слезы в ее глазах и удивилась.
„Я построю дом для нас обеих, и мы будем там жить, — сказала она. — Дом будет весь белый и с двориком позади“. И она ушла.
Так и случилось. Мама скопила какие-то деньги, получила заем и построила дом. Англичане и я приехали посмотреть на наш новый дом. Он был маленький и пустой, но невероятно красивый. И он был весь выкрашен в белый цвет.
Мы вчетвером въехали в новый дом. У меня была отдельная комната. Супруги-англичане не платили за жилье, только заботились обо мне, как и раньше. Я много работала, но это не имело значения. Это был мой первый дом. Мама привезла мебель — стол с белой крышкой и коричневыми ножками, стулья, кровати и занавески. „Это все в долг, — говорила она, — но не волнуйся. Я работаю в две смены на студии и скоро расплачусь с долгами“.
Однажды в дом привезли рояль. Рояль для меня. Меня будут учить музыке. Рояль был куплен с рук, и играть на нем было невозможно, так как он был расстроен. Но это был не простой рояль. Когда-то он принадлежал кинозвезде Фредерику Марчу
[4].
„Ты будешь играть на рояле вот здесь, у окна, — сказала мама, — а здесь по обе стороны от камина будут стоять кресла. И мы будем сидеть и слушать тебя. Как только я выплачу долги, я куплю два кресла, и мы все будем сидеть и слушать, как ты играешь“.
Но два кресла так никогда и не появились. Однажды утром англичане и я завтракали на кухне. Было еще рано. Неожиданно послышался страшный шум на задней лестнице. Это были самые ужасные звуки, какие я когда-либо слышала. Удары и глухие стуки, казалось, никогда не прекратятся.
„Что-то падает с лестницы“, — сказала я.
Англичане не разрешили мне посмотреть, что происходит. Муж вышел и спустя немного времени вернулся на кухню.
„Я вызвал полицию и „скорую““, — сказал он.
Я спросила: „Это для моей мамы?“
„Да, — ответил он. — Но тебе не надо ее видеть“.
Я оставалась на кухне и слышала, как пришедшие люди пытались увезти мою маму. Мне не разрешили взглянуть на нее. Все говорили: „Будь хорошей девочкой и стой здесь на кухне. Все в порядке, ничего серьезного“.
Но я все же заглянула в прихожую. Моя мама кричала и смеялась. Они увезли ее в психиатрическую больницу в Норволке. Название этой больницы я помнила смутно. Это была та же самая больница, куда поместили отца моей мамы и ее бабушку, когда они так же кричали и смеялись.
Вся мебель исчезла. Белый стол, стулья, кровати и белые занавески растворились в воздухе, и белый рояль последовал за ними
[5].
Англичане тоже исчезли. А меня из свежепокрашеного белого дома отправили в детский приют, выдали синее платье с белой блузкой и башмаки на толстой подошве. И еще долгое время, лежа в постели, я просто не могла ни о чем мечтать. У меня в ушах все время стоял ужасный грохот на лестнице, крики и хохот моей мамы, когда ее увозили из дома, который она пыталась для меня создать.
Я никогда не забуду тот белый дом и ту мебель. Спустя годы, когда я стала моделью и начала зарабатывать, я принялась искать рояль Фредерика Марча. Примерно через год я обнаружила его на каком-то аукционном складе и купила.
Он и сейчас стоит в моем доме в Голливуде. Он выкрашен в чудный белый цвет, в нем новые струны, и он звучит так прекрасно, как ни один рояль в мире».
* * *
В детстве одинокой девочки, лишенной любви и родительской заботы, произошло множество событий, наложивших глубокую печать на ее характер и всю ее недолгую жизнь. Норма Джин так вспоминала об этом в истории о «первом грехе»:
«Лучшим другом моей мамы была женщина по имени Грэйс. Почти всех, кого я знала, я звала „дядя“ или „тетя“, но тетя Грэйс была совсем особенной родственницей. Она стала и моим лучшим другом.
Тетя Грэйс работала в библиотеке на той же самой киностудии „Колумбия Пикчерс“, что и моя мама. Она первая погладила меня по волосам и по щеке. Это случилось, когда мне было восемь лет. Я и сегодня помню свое волнение при прикосновении ее доброй руки.
Как и моя мама, Грэйс переживала трудные времена. Она потеряла работу и еле сводила концы с концами. Хотя денег у нее не было, она не переставала заботиться о моей маме, у которой уже тогда появились первые признаки душевной болезни, и обо мне. Время от времени она забирала меня к себе. Когда у нее совсем не было денег и оставалось только полдоллара на еду, мы питались черствым хлебом и молоком. В булочной Холмса можно было купить кулек вчерашнего хлеба за 25 центов. Тетя Грэйс и я часами стояли в очереди за таким кульком. Когда я смотрела на нее, она улыбалась и говорила: „Не беспокойся, Норма Джин. Ты будешь красавицей, когда подрастешь. Я чувствую это всем нутром“.
Я была так счастлива от ее слов, что черствый хлеб казался мне слойкой с кремом.
Жизнь у тети Грэйс не заладилась. Смерти и невезение преследовали ее. Но не было в ней никакой горечи. Ее сердце оставалось добрым, и она верила в Бога. Почти все, кого я знала, говорили о Боге. Они просили меня не гневить Его. Но когда тетя Грэйс рассуждала о Боге, она гладила меня по щеке и говорила, что Он любит меня и присматривает за мной. Думая о словах тети Грэйс, я тихонько плакала, лежа в постели. Тот единственный, кто любил меня и присматривал за мной, был невидим; я не могла его услышать или прикоснуться к нему. Я всегда рисовала Бога, как только у меня выдавалась свободная минута. На моих рисунках Он был похож немножко на тетю Грэйс и немножко на Кларка Гейбла.
