IV
В то время, когда страна возвращалась, хоть пока и неявно, к имперским ценностям, пока еще шли ожесточенные идеологические сражения между ультра-революционерами и остатками образованных классов дореволюционной России, выросли молодые люди, воспитанные уже в советское время, которых партия готовила для технического обслуживания здания социалистического государства. В июне 1936 года влиятельная эстонская газета «Пяэвалехт» отмечает, что соседнем государстве появился «небывалый и невиданный род людей – многомиллионная армия молодежи» (32). Об особенностях взращенной в короткий срок истинно советской молодежи говорят многие авторы. Это поколение оказалось жестоко выкошено вскоре последовавшей войной, но если бы оно вступило в свою зрелость в полной силе и численном превосходстве, пожалуй, неизвестно, кто бы доминировал на политической арене и как сложилась бы судьба государства в пятидесятые годы. Это поколение тридцатых – во многом утраченное.
В отличие от балованной элиты воспитывались будущие служители сталинского государства в суровости реальных будней страны. Очевидец свидетельствует: «Хотя всем внушали, что в советское время наказание поркой и другим физическим воздействием немыслимо и строго карается законом, не выучивших урок или провинившихся… не только ставили на горох, на колени в угол на все время урока, но и драли за уши, а уж подзатыльники вообще считались обычным делом. Тот, кто жаловался, мог ожидать еще худшего обращения» (33). Особо следили за идеологическим воспитанием – идеалы коммунизма, пролетарский интернационализм, партийная и комсомольская дисциплина впитывались учащимися с самого раннего возраста.
Разумеется, жило подрастающее поколение не в безвоздушном пространстве, молодежь следила за литературными диспутами, за процессами неких вредителей, естественно, считала себя передовой частью общества, рвалась в будущее и готовилась к боям за это будущее. Боям не только классовым (это само собой), но и карьерным, индивидуальным сражениям; они испытывали честолюбивое желание в условиях быстро меняющейся действительности показать свой потенциал, раскрытию которого «мешают» забронзовевшие партийные лидеры и косные ретрограды. Революционный пафос не учит терпению, наоборот, он подстрекает к насилию. Они не имели отношения к высшему правящему слою, видели все его моральные недостатки, профессиональную некомпетентность. Преодолеть сопротивление новых бояр, пробить образовавшийся лед, можно только взорвав его – именно этого хотело новое поколение комсомольцев, которое считало себя лучше подготовленным к управлению, нежели седоусые большевики, не говоря уже о проклятых и лишенных прав остатков царского строя.
Нетерпеливая революционная молодежь видела символ перемен в фигуре Сталина, борьба которого со старой партийной элитой широко освещалась в печати. Произошла подмена понятий – ультра-революционер Троцкий в глазах общественности стал контрреволюционером, а государственник, консерватор Сталин символом прогресса.
Они не были родовитой элитой, когда слово «честь» является обязательством целого рода. Классовая целесообразность вполне подменяла для них этические нормы. Для желающих составить элиту в условиях единообразной экономики, идеологии и политики достижение цели возможно только во взаимодействии с государством. Власть строила Государство и они стали государственниками.
К середине тридцатых годов заработал четкий механизм. Государство выступало для интеллигенции единственным заказчиком и требовало, чтобы интересы заказчика были соблюдены. Это касалось и промышленности, где заработал государственный план, и села, и идеологии. Талант и симпатичность исполнителя имели малое значение. Большая Советская Энциклопедия подчеркивала: «Советская литература – самая свободная литература в мире, ибо она не зависит от классовых интересов, ни от расовой исключительности, но свободно, естественно служит советскому народу, Советскому государству» (36). Служение государству – вот основная мысль сталинской эпохи.
Нахальное присвоение права рассуждать от имени государства или рабочего класса, что ему, государству, сейчас необходимо (то, чем грешил РАПП) стало опасным. И государство не предлагало щадящей альтернативы – либо втянуться в построение нового общества, либо выпасть из жизни, а то и потерять ее. Людмила Булавка, «Феномен советской культуры»: «Идеологическое канонизирование позитивного опыта общественных преобразований приводило к тому, что сущее (практика) становилось должным (идеологическим императивом). А принцип императивности уже сам по себе упраздняет критическое отношение к утверждаемым им постулатам, создавая предпосылки для смены убеждения верой» (37). Попросту говоря, страна, строящая лучшее в мире общество всегда права, и этот факт безусловен. Тем страшнее оказался факт разоблачения сталинских репрессий для целого поколения. Десакрализация веры порождает червя сомнений – оказывается, даже самая искренняя вера может быть неправой?
Но и слепая вера в собственную правоту – это страшная сила. Человек, убежденный в своей безусловной правоте, становится тираном даже на самом маленьком посту. Маленькую, но характерную деталь подмечает Е. Булгакова в своем дневнике, чей дальний родственник по мужу, коммунист, сказал про Михаила Афанасьевича:
– Послать бы его на три месяца на Днепрострой, да не кормить, тогда бы он переродился.
Булгаков среагировал мгновенно:
– Есть еще способ – кормить селедками и не давать пить (38). Самое страшное, что для «убеждения» сомневающихся все вышеперечисленные способы власть использовала! Согнуть несогласных в бараний рог, добиться своего любой ценой – вот самая распространенная ошибка бойцов за человеческое счастье: коммунистов, националистов, фашистов… Несть им числа, благими намерениями вымостившим дорогу в ад.
Сталин получил выбор – на кого опереться в строительстве нового государства. На революционеров 1917 года, палачей собственного народа, на деле проявивших свои качества во время Гражданской войны и коллективизации, а теперь превратившихся в некомпетентных партийных бонз (и перероднившейся с ними кликой интеллектуальных приживалок). Второй вариант – полная перезагрузка, появившаяся возможность опереться на молодежь, уже взращенную с его именем на устах, привлекая по ходу строительства могучего государства уцелевших носителей имперского сознания, символизирующих легитимность и преемственность новой империи. И даже уютное, человечное «мещанство» вполне допустимо (в разумных пределах) в государстве, декларирующем заботу о простом человеке. Однако любая империя, как воинская организация, держится не на дискуссиях, а на полной покорности исполнителей.
Здесь мы видим причины трагического для советской литературы противоречия между жесткими задачами государственной политики и индивидуализмом, присущим отдельному интеллигенту; задачами, которые ставил перед собой Сталин-политик, и человеческими проблемами, который видел перед собой каждый практикующий «инженер человеческих душ»
[103]. Приходилось изворачиваться – хотелось писать о личном, а заказчик требовал о масштабном. Эту приобретенную черту новой коммунистической литературы, глядя из эмиграции, резко припечатал монархист В. Шульгин: «…какую нужно иметь бездарную душу, чтобы вдохновиться на беллетристические темы при советском режиме? Ведь можно только лаять во славу коммунизма. А если только начинаешь писать то, о чем просит душа (а творчество без этого невозможно), так сейчас же тебя сапогом в зубы» (39). «Как теперь нам писать? – как-то в отчаянии воскликнул Ильф. – В газетных фельетонах можно показывать самодуров-бюрократов, воров, подлецов. Если есть фамилии и адрес – это “уродливое явление”. А напишешь рассказ, сразу загалдят: “Обобщаете, нетипическое явление, клевета…”» (40).
