Напрасно в очередном письме вождю 30 мая 1931 года М. Булгаков пытался, цитируя Гоголя, оправдать хотя бы некоторое свободомыслие писателя: «Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру» (41). Задачи, которые новый строй ставил перед писателем, были конкретно- идеологическими и за решение поставленной государством задачи они отвечали, как инженеры за качество строительства. Отвечали не перед какими-то литературными критиками, а непосредственно перед неусыпно следившим за литературным процессом Главным Читателем
[104].
К. Симонов: «Сталин действительно любил литературу, считал ее самым важным среди других искусств… Он любил читать и любил говорить о прочитанном с полным знанием предмета… Не буду строить домыслов насчет того, насколько он любил Маяковского или Пастернака, или насколько серьезным художником считал Булгакова. Есть известные основания считать: и в том, и в другом, и в третьем случае вкус не изменял ему… Наверное, у него внутри происходила невидимая для постороннего глаза борьба между личными, внутренними оценками книг и оценками их политического сиюминутного значения, оценками, которых он нисколько не стеснялся и не таил их» (42). Приемный сын вождя А. Сергеев также упоминает о пристрастии Сталина к чтению, как он читал им с В. Сталиным вслух М. Зощенко, того самого Зощенко, которого по милости вождя после войны едва не стерли в порошок! «Однажды смеялись чуть не до слез, а потом (Сталин) сказал: “А здесь товарищ Зощенко вспомнил о ГПУ и изменил концовку”» (43). Ценил товарищ Сталин товарища Зощенко лишь до определенных пределов, и рамки эти были определены жесткими задачами строительства социализма.
V
Чтобы структурировать литературный процесс в нужном государству русле, в 1934 году был создан Союз писателей СССР. Задумка его проста – в обмен на сносные условия существования при советском строе писатели, они же потенциальные пропагандисты и идеологи нового государства, объединялись в некую самоконтролируемую организацию. Партийное руководство творческим союзом должно осуществляться не чужаками, а самими писателями – главный коммунист страны знал, как ненавидят большинство из них официальных цензоров
[105]. В свою очередь, грамотно прирученный интеллигент легче изменяет свою точку зрения и менее связан односторонней установкой, поскольку способен сопоставлять несколько противоречивых подходов к одному и тому же предмету. Иногда эта склонность может даже противоречить классовым интересам данной личности.
«Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе… “Взвейтесь!” да “развейтесь!”… А вы загляните к нему внутрь – что он там думает… вы ахнете!» – в «Мастере и Маргарите» И. Бездомный изобличает поэта Рюхина «кулачка, маскирующегося под пролетария». Под пролетарских литераторов мимикрировали и кулацкие отпрыски (А. Твардовский), и бывшие дворяне (А. Толстой), и царские офицеры (В. Катаев), и дореволюционные интеллигенты (В. Шкловский).
Разумеется, ничто так не чуждо подобной творческой публике как единомыслие и согласие. Философ и социолог К. Манхейм в работе «Проблема интеллигенции» подчеркивает: «Правительственный чиновник, политический агитатор или нелояльный писатель радикального толка, священнослужитель и инженер имеют мало общих существенно важных, реальных интересов. Существует бóльшая близость между “пролетарским” писателем и пролетариатом, чем между таким писателем и всеми прочими разновидностями интеллигенции, упомянутыми выше» (45).
Присмотрев необходимых новому государству «настоящих» писателей, Сталин сплотил их в единое целое. Узда на триаду лебедя, рака и щуки нашлась, и узда крепчайшая – сама основа литературного существования, выход книг. Хочешь издаваться – дружи с окружающим миром. Большая Советская энциклопедия прямо указывала: «В то время как для буржуазных издателей издательства представляют собой коммерческие предприятия, обеспечивающие им прибыль… советские издательства являются одним из могучих орудий Советского государства в деле коммунистического воспитания широких народных масс, в борьбе за построение коммунистического общества» (46). «Могучее орудие государства» – чего яснее.
Прежде всего, нужно было найти общую идеологическую платформу, ту изюминку, которая объединяла бы всех писателей, кроме стремления сытно покушать. Собственно, здесь нет ничего нового. Чуть ли не любая художественная группировка 1920-х годов заявляла свой творческий метод, провозглашая его самым правильным. Идея всеобъясняющего и всепобеждающего метода прочно владела умами тех же рапповцев. В уставе Союза писателей, предложенном его учредительному съезду, провозглашался универсальный творческий метод – социалистический реализм. Подробно его обосновал Н. Бухарин в докладе «Поэзия, поэтика и задачи поэтического творчества в СССР».
Много было на объединительном писательском съезде любопытного и интересного. Доклад о советской сатире сделал М. Кольцов, причем, высмеивая попытки воспрепятствовать изданию сатирических романов Ильфа и Петрова, приводил под общий смех почти анекдотические высказывания некоего бдительного редактора:
«Пролетариату рано смеяться, пускай смеются наши классовые враги». Старый ашуг С. Стальский вместо речи решил продекламировать, вернее, спеть стихи о съезде:
Приветный знак ашугу дан,
И вот я, Стальский Сулейман,
На славный съезд певцов пришел…
Первый съезд, полный революционного пафоса и веселья, на тридцать лет вывел Ф. Достоевского из круга русской литературы, поскольку великий русский писатель был заклеймен как заядлый реакционер. Отличился все тот же В. Шкловский: «…если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы судить его как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за судьбы мира»
[106] (47). Свежеиспеченный глава советской литературы М. Горькой периодически заливался умиленными слезами. В честь него учрежден цельный Литературный институт. Это о Литинституте разглагольствует циничный Азазелло:
