В том же ряду стихийного сопротивления «новоязу» стоят романы Ильфа и Петрова, ставшие основой нонконформистской речи последующих десятилетий. Продолжателями традиции И. Ильфа и Е. Петрова стали В. Аксенов, В. Войнович, Ф. Искандер, С. Довлатов. В дилогии о Бендере универсально отражены господство пропагандистских штампов, характерных для всей советской идеологии: «Журналист Ухудшанский ушел в купе, развернул последний номер своего профоргана и отдался чтению собственной статьи под названием “Улучшить работу лавочных комиссий” с подзаголовком “Комиссии перестраиваются недостаточно». Непреходящий успех гениального пособия для журналиста Ухудшанского является примером того, что высмеянные газетные штампы 1920-х жили в советской публицистике до самого ее бесславного конца.
Любой читатель Ильфа и Петрова мог сравнить идеологические штампы брежневской эпохи с текстом «Золотого теленка» и убедиться, что убожество ярлыков никуда не делось, особенно в сфере все тех же неизменных прилагательных «злобный», «империалистический», «капиталистический», «исторический», «последний», «индустриальный», «стальной», «железный»… Ну, в общем, всех желающих, отсылаю к первоисточнику.
Ради точного использования шаблона для профессионалов даже выпускались специальные словари, заботливо разъясняющие, что такое «черное золото» (уголь или нефть), «белое золото» (хлопок), «мягкое золото» (меха) и т. д. Почетное место на полочке занимает такой словарь и у меня.
Но словари дело темное, а работу редактор требует уже сейчас, и халтурщики от идеологии – как и все прочие халтурщики – не слишком напрягались: «Всех буржуев бьем примерно/ До победного конца/ Все под знамя Коминтерна./ Ланца-дрица-гоп-ца-ца!» (15) Фантастический текст! И ведь кто-то за него получал деньги! Потому неудивительно, что в поисках легкого заработка в сферу пропаганды массово устремились проходимцы… К. Паустовский в дневнике 1928 года пишет: «…23/IV. Из жизни РОСТА (Российское телеграфное агентство – К.К.) можно написать страшный рассказ, от которого похолодеет сердце. Он будет вызывать омерзенье, тошноту. Под внешностью культурных и хороших людей – бездна грязи, собачья погоня за женщинами, лицемерие, подхалимство, интриги, спесь и чванство захватчиков, измывательство и потрясающая глупость, возведенная в идеал, в систему. Трясина…» (16).
Высмеивают всё растущую ложь пропаганды Ильф и Петров: «…Несмотря на эту разницу в характерах, возрасте, привычках и воспитании, впечатления у обоих журналистов отливались в одни и те же затертые, подержанные, вывалянные в пыли фразы. Карандаши их зачиркали, и в книжках появилась новая запись: “В день праздника улицы Старгорода стали как будто шире…”…По окончании его речи оба корреспондента, прислушиваясь к жиденьким хлопкам, быстро записали: “Шумные аплодисменты, переходящие в овацию…” Потом подумали над тем, что “переходящие в овацию..” будет, пожалуй, слишком сильно. Москвич решился и овацию вычеркнул. Маховик вздохнул и оставил». Советская пропаганда все более выхолащивалась карьеристами и бездарями, что, впрочем, свойственно любому теплому местечку во всех странах мира.
Сочно описанный соавторами поэт Ляпис-Трубецкой, этакий многостаночник от поэзии, публикующий в журналах стишата про Гаврилу
[119], имел вполне реальных прототипов. От В. Маяковского до О. Колычева (Сиркиса), который тоже обильно создавал пламенные стихи о революции и социалистическом строительстве. Можно вспомнить и булгаковского поэта Рюхина: «Взвейтесь да развейтесь» (намек на популярного тогда поэта Жарова?).
Или стихотворные опусы Д. Бедного, например, сочиненная им надпись, красовавшаяся в те годы на памятнике Александру Третьему: «Мой сын и мой отец при жизни казнены./ А я пожал удел посмертного бесславья:/ Торчу здесь пугалом чугунным для страны,/ Навеки сбросившей ярмо самодержавья». Или рифмованные «народные» поговорки: «От ленинской науки крепнут разум и руки», «За коммунистами пойдешь – дорогу в жизни найдешь». Прямиком из этих агиток рождена комсомольская поэзия 1930-х годов:
Пойдет вода Кубань-реки
Куда велят большевики
[120].
Буквально за 20 лет советский человек оказался так вымуштрован смесью цензуры и пропаганды, что даже когда его пришли «освобождать» нацистские оккупанты, он не смог избавиться от усвоенного «новояза». На митинге в оккупированном Трубческе Брянской области на привычном месте висел почти привычный транспарант: «Пусть здравствует на долгие годы Адольф Гитлер и лучший сын русского народа генерал-лейтенант Власов!» (17). Как говорится, «нужное вписать».
III
По мере укрепления Советской власти пропаганда стала не призванием отдельных сумасшедших одиночек, а делом государственным. Новые формы пропаганды, такие, как радио, были просто невозможны без государственного финансирования. В Москве в двадцатые годы работали две радиостанции: им. Коминтерна и им. Попова. Их передачи москвичи слушали по детекторным приемникам. Программа – оперы, концерты, лекции о международном и внутреннем положении, «Радиопионер», уроки английского языка и телеграфной азбуки. Надо, наверное, напомнить поколению интернета, что радио тогда производило очень сильное впечатление на только осваивавшее высокотехнологичное средство информации общество. Замечательно описывает это ощущение чуда М. Пришвин: «В комсомольский сад я иду не «за комсомолом» (намек на строчку «задрав штаны, бежать за комсомолом» – К.К.), а выпить там бутылку пива и расспросить о (вольтных) громкоговорителях. Не знаю, что меня толкнуло уже в пальто и шляпе подойти к окошку и тронуть пальцем выключатель антенный…
– Алло, алло! Через десять минут даю зал, идет опера “Кармен”.
– Ба-тюш-ки! – воскликнул я и, как подкошенный, уронив шляпу, опустился на стул» (18).
А техническое чудо – всегда находка для пропаганды. Начиная с 1925 года, громкоговорители устанавливаются во всех публичных местах, они становятся одним из признаков большого и цивилизованного города. Слушающая уличный громкоговоритель толпа – одна из типичных советских сценок 1920-х годов: «Установлено радио на перекрестках многих бульваров. Мешают трамваи и автомобили, но толпы людей все же стоят перед черной трубой. Одним интересны лекции, другим музыка… До 11 с лишним часов, да самого конца передачи, толпа не редеет» (А. Киров, «Огонек», «Бульвары столицы», 12.08.1928 г.). В Харькове: «Извозчики объезжают громкоговорительные улицы – лошади шарахаются. Иногда извозчики отказываются даже ездить на наиболее радийные улицы. Либо просят набавить “за беспокойство”» (С. Гехт, «Огонек», 21.11.1926). Радиопропаганда вездесуща, со слушателями никто особенно не церемонится. Ильф и Петров: «Из пивных, ресторанчиков и кино “Великий немой” неслась струнная музыка, у трамвайной остановки горячился громкоговоритель»; Булгаков: «Все окна были открыты, и всюду слышалась в окнах радиомузыка».
