Ржавая система перестает справляться со строптивцами. Она еще пытается сопротивляться, предпринимать санкции, например, исключать из Союза писателей. И что же – последовали ответные санкции! «Нас исключили в наше отсутствие… Наши товарищи собрались и написали письмо протеста. Его подписали Аксенов, Битов, Искандер, Лиснянская, Липкин. В письме говорилось: если нас не восстановят, все они выйдут из Союза. Такое же письмо послала и Ахмадулина. Об этом не замедлил сообщить “Голос Америки”. Страсти накалились. 12 августа 1979 года “Нью-Йорк таймс” опубликовала телеграмму американских писателей в Союз писателей СССР. К. Воннегут, У. Стайрон, Дж. Апдайк (по приглашению Аксенова участвовавший в альманахе), А. Миллерр, Э. Олби выступили в нашу защиту. Они требовали восстановить нас в Союзе писателей, в противном случае отказывались печататься в СССР. В СП, кажется, сильно струсили» (49).
Вениамин Каверин, «Эпилог»: «Я дописываю последние страницы этой книги, читая “Метрополь”, самовольный бесцензурный альманах, вышедший в Советском Союзе в 10 экземплярах и мгновенно подхваченный зарубежными издательствами… Это – книга, каждая страница которой дышит сопротивлением, свободой…». Значит, правы цензоры. И далее: «Значение “Метрополя” не в том, что в нем напечатаны произведения, украсившие нашу литературу, а том, что в годы общественного молчания он показал, что общественное мнение не только существует, но обладает своим вкусом и тактом» (50). Прошу вас, ради интереса, перечитайте пресловутый альманах сегодня – много ли литературных достоинств вы в нем обнаружите? Но ведь раньше находили, восхищались! Почему?
Особой параллельной сферой альтернативного бытия советского гражданина, еще более демократической, нежели трудоемкий и опасный самиздат, стало распространение магнитофонных записей. Песни Высоцкого, Окуджавы, Галича, исполнителей блатной музыки, записи концертов Жванецкого ходили по рукам в миллионах экземпляров. Среди молодежи распространялись концерты подпольных рок-групп, вроде «Машины Времени», «Аквариума», «Зоопарка», «Кино» и т. д. В те времена слухи о любом событии в контркультуре распространялись моментально, причем по всей территории Советского Союза. Через «магиздат», как его называли, к альтернативным источникам информации приручались практически все взрослые граждане СССР, что тоже воспитывало культуру потребления запрещенной информации.
Уже к середине 1970-х поток неподцензурной информации принял такие масштабы, что процесс абсолютно вышел из-под контроля властей. Более того, порою власть сама пользовалась альтернативными источниками. А. Микоян не без гордости отмечал: «Я всю жизнь продолжаю читать антисоветскую литературу, и не без пользы, если там есть аргументы и факты» (51). Но что позволено советским Юпитерам категорически запрещалась советским быкам. Так мнилось «небожителям». Показателен анекдотический случай, когда заведующий отделом культуры ЦК Д. Поликарпов прорабатывал редактора тбилисского журнала «Мнатоби» поэта С. Чиковани, который напечатал автобиографию Б. Пастернака на грузинском языке. Позднее тот вспоминал: «Поликарпов открыл свой сейф, достал из него бутылку водки, бутерброды с колбасой… Когда бутылка опустела, Поликарпов, еле заметно покачиваясь, снова пошел к сейфу… он в своем угрюмом идеологическом сейфе вместе с водкой держал (записи) бывшего эмигранта А. Вертинского:
– Знаешь, генацвале (рассказывает собеседнику свои впечатления Чиковани – К.К.), когда он завел Вертинского после того, как прорабатывал меня за недостаточную партийную бдительность, мне стало не по себе. Это было так же, как если бы председатель общества вегетарианцев тайком, как Васисуалий Лоханкин, жрал по ночам мясо, да еще из чужих кастрюль…» (52)
Наследник Д. Поликарпова на том же посту В. Шауро «однажды проводил со мной “отеческую” беседу в течении 9 часов… Что же я услышал в штабе нашей идеологии после того, как при Поликарпове здесь звучали песни “упадочного” Вертинского? Еще более “упадочные” песни Высоцкого, которые ни разу при его жизни не были выпущены официальной большой пластинкой…» (Е. Евтушенко) (53). Мы сейчас говорим не о совместном распитии спиртных напитков правителями с «прорабатываемыми» литераторами, хотя и это не лишено психологического интереса, но о двоемыслии правителей. Они уже сочувствовали запрещаемому. Предлагался некий компромисс. Само право на иную культуру, казалось им, было уделом избранных, и представлялось статусным элементом «символического капитала». Так хотела власть, не желая понимать, что времена безнадежно изменились.
Разумеется, наиболее дальновидные сотрудники правительственного и партийного аппарата видели происходящее, осмысливали его, стараясь и с интеллигенцией не ссориться окончательно, и строй сохранить. Еще 17 февраля 1964 года в записях К. Чуковского мелькает запись: «Здесь новые лица. Зам. министра МИД: Сергей Георгиевич Лапин, человек студенческого обличья, проводящий на коньках и на лыжах по 3–4 часа в день, отец полуторагодовалого ребенка (Сергея) – весь блондин, с ног до головы, веселый, озорной человек, пишущий стихи, читающий всевозможные книги, питомец Высшей партийной школы» (54). Речь идет о знаковой фигуре брежневского времени, человеке, который буквально воплощал в себе ценности и привычки боярина позднесоветской эпохи: начитан, активно пользуется альтернативной информацией, либералов осаживает. Э. Рязанов: «Он знал поэзию двадцатого века блестяще, всё и всех читал, много стихотворений помнил наизусть…» И далее приводит пример своего общения с кремлевским интеллектуалом. Тот спрашивает режиссера:
– А письма Цветаевой к Тесковой вы читали? В каком издании? В Пражском?
Я кивнул.
– Надо читать обязательно в Парижском…
Дальше мы начали щеголять друг перед другом сведениями и цитатами, которые можно было почерпнуть только из книг, изданных на Западе, запрещенных к ввозу в Россию и вообще у нас в стране недозволенных, подпольных, нелегальных… Я поразился тогда С.Г. Лапину – такого образованного начальника я встречал впервые. Но еще больше я поразился тому, как в одном человеке, наряду с любовью к поэзии, с тонким вкусом, эрудицией, уживаются запретительские наклонности. Помимо запрещения передач, выдирок из фильмов и спектаклей, жесткого цензурного гнета, он еще не разрешал, к примеру, на экране телевизора появляться людям с бородами, а штатные сотрудницы, осмеливавшиеся приходить на работу в брюках, нещадно преследовались и наказывались за подобное вольнодумство»
[129] (55). Е. Евтушенко: «В брежневские времена С.Г. Лапин, председатель Гостелерадио, коллекционировавший дома именно ту литературу, которую беспощадно вытравливал, однажды почти завизжал после моей телевизионной лекции о поэзии декабристов: “Да что вы так упоенно повторяете слово “свобода”, как глухарь на току, когда к нему подкрадывается охотник? Сами себе погибель кликаете? Да если дать черни свободу, она рано или поздно начнет топтать тех, кто ей эту свободу дал!.. Ваше сладкое слово свобода пахнет кровью…” Неглупый был человек, хотя и реакционер» (56).
Вот такие «реакционеры»-одиночки и пытались сдержать неудержимый натиск надвигавшейся катастрофы, сотканной в том числе из усилий семьи Чуковских, иллюзий Евтушенко, обаяния Рязанова. Да и пытались ли?
