Идея поездки за рубеж стала «идеей фикс» для Булгакова и, разумеется, его едкого внимания удостаивались те счастливцы, которым такие вояжи удавались: «Видел одного литератора, как-то побывавшего за границей. На голове был берет с коротеньким хвостиком. Ничего, кроме хвостика не вывез! Впечатление такое, как будто он проспал месяца два, затем купил берет и приехал. Ни строки, ни фразы, ни мысли!» (письмо Попову, 28.04.34) (33) В «Театральном романе» под псевдонимом Измаила Александровича Бондаревского с размахом выведен Алексей Николаевич Толстой, славившийся как путешествиями, так и весельем: «Все взоры после третьей рюмки обратились к Измаилу Александровичу. Послышались просьбы: “Про Париж! Про Париж!”
– Ну, были, например, на автомобильной выставке, – рассказывал Измаил Александрович, – открытие, все честь по чести, министр, журналисты, речи… между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка. Ну, француз, конечно, речь говорит… на скорую руку спичишко. Шампанское, натурально. Только смотрю – Кондюков надувает щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр! А он, сукин сын!.. и т. д.»
Между тем, в рассказах для широкой публики, всамделишных интервью для советской прессы Париж у графа Толстого выглядел куда менее фееричным и веселым. Вот что, например, излагал Алексей Николаевич в беседе с корреспондентом «Литературного Ленинграда» (1935 г.): «Внешне Париж – это сумасшедший поток людей и автомобилей, роскошных магазинных витрин и пышность грандиозных кафе. Пусть вас не обманывает эта внешность, это – не более чем сутолока растерянных людей… Во Франции миллионы людей остались без работы. Целые отрасли промышленности замерли…» (34). В общем, ужас, а не город. Нечего, граждане, вам там делать – целее будете. И как здесь не вспомнить искреннее изумление лирического героя «Театрального романа», читавшего парижские воспоминания Бондаревского, но уже изданные для широкой публики: «Измаил Александрович писал с необыкновенным блеском, надо отдать ему справедливость, и поселил у меня чувство какого-то ужаса в отношении Парижа».
Черт бы подрал тот Париж, сколько поколений советских людей мечтали об этом месте! Мы знали его улицы и достопримечательности порой лучше, нежели родные города. Мечта о нем почему-то носила какой-то антисоветский характер, как о городе-храме искусства, эротики, изысканной кулинарии, в общем, всего того, что было полностью противоположно нашим спальным районам, скудным прилавкам и коммунистической пропаганде. Но ведь были счастливцы, которые видели его воочию. Скажем, Ильфу и Петрову Париж очень понравился. По свидетельству Б. Ефимова, они называли его с неподражаемой южной интонацией: «Тот город!» (35) Призрачная столица Франции часто возникает в их произведениях, с различной степенью отчетливости – то как игривые видения Воробьянинова, то как рекомендации Бендера гробовщику: «Поезжай в Париж.
Там подмолотишь! Правда, будут некоторые затруднения с визой, но ты, папаша, не грусти»
[141].
Ах, эти проклятые визы, сколько переживаний из-за них в среде интеллигенции! Дневники Е. Булгаковой просто кишат драматическими заметками: «Были вечером у Калужских. Они рассказывали, что из списка актеров, едущих в Париж, вычеркнули нескольких, в частности, Кторова, Подгорного, Кореневу, Шуру Комиссарова, Настасью Зуеву». Или – еще из той же серии – актерские страдания:
– Вы переменили рисунок роли?
– Ничего я не меняла, а просто наплевали мне в душу, не взяли в Париж, вот я и буду теперь играть формально» (36). Та еще логика – возьму билет и назло кондуктору пойду пешком.
Обстановка «осажденной крепости» изначально присуща советскому строю, однако накануне войны (а после испанских событий точки над «i» были расставлены окончательно) история поиска иностранных изменников и шпионов достигла апогея. Внутренние причины кампании по уничтожению «врагов народа» тесно увязывались с внешнеполитическими факторами с разведками буржуазных государств, неудачами Испанской Республики, подрывной деятельностью политэмигрантов, в первую очередь, Л. Троцкого. В марте 1939 года, озабоченный активностью Троцкого и надвигающимся кризисом в Европе (дело было уже после «Мюнхенского сговора» Германии, Италии, Франции и Англии), Сталин дал прямое указание П. Судоплатову организовать убийство опасного конкурента: «Троцкий должен быть устранен в течение года, прежде чем разразится неминуемая война. Без устранения Троцкого, как показывает испанский опыт, мы не можем быть уверены, в случае нападения империалистов на Советский Союз, в поддержке наших союзников по международному коммунистическому движению» (37). Опасения Сталина насчет популярности и влияния Троцкого были оправданы, особенно после роли троцкистов в организации мятежа в Барселоне, окончательно погубившего Испанскую Республику. Об огромной популярности Л. Троцкого свидетельствует и тот факт, что на его похороны даже в далекой Мексике собралось 250 тысяч человек.
В антишпионской кампании самыми подозрительными оказываются сами иностранцы или те, кто с иностранцами общается. Многие советские интеллигенты со времен революции имели за границей родственников-эмигрантов, неплохо владели иностранными языками; многие деятели партии активно участвовали в международном коммунистическом движении, что подразумевает великое множество формальных и неформальных связей с иностранцами; и, наконец, членами ВКП(б), в том числе и видными, тоже были иностранцы, такие как Карл Радек или Карл Паукер. Плюс эмигранты, устремившиеся в СССР на работу во время экономического кризиса на Западе, плюс огромное количество этнических меньшинств в самом Советском Союзе – таких, как корейцы, японцы, немцы, поляки, да кто угодно! Понятно, что в подобных условиях и НКВД могло легко найти себе беззащитную добычу на любой вкус, и реальная деятельность иностранных разведок имела широкое поле деятельности
[142].
О том, как все было запутанно в зазеркалье советского режима, свидетельствует показательный случай из жизни М. Кольцова.
Итак, в гости к маститому советскому журналисту приезжает К. Чуковский: «В комнате, что ближе к парадному ходу, спит мальчик. Это немецкий мальчик, которого М. Кольцов привез из Германии. “Никаких сантиментов тут нет. Мы заставим этого мальчика писать дневник о Советской стране и через полгода издадим этот дневник, а мальчика отошлем в Германию. Заработаем!”» (38) Что же это за торговля мальчиками, на которой хорошо планирует заработать будущая невинная жертва репрессий? Оказывается, М. Кольцов привез из Германии некоего Губерта Лосте – десятилетнего немецкого пионера, сына коммуниста. Мария Остен (гражданская жена Михаила Кольцова), немецкая писательница-антифашистка оперативно создаёт повесть «Губерт в стране чудес», выпущенную в свет в 1935 году в Москве под редакцией своего мужа и со вступительной статьей болгарина Георгия Димитрова. Со свойственной ей энергией и немецким напором Мария организовывала и описывала в книге встречи Губерта с известными людьми – от режиссера Наталии Сац до маршала Семена Буденного, поездки немецкого пионера по стране, учебу его в московской школе. Живо и увлекательно написанная, богато иллюстрированная книга имела большой успех, надо полагать, и финансовый. Несгибаемый коммунист М. Кольцов вскоре был расстрелян, такая же трагическая судьба постигла его немецкую жену, казненную в подвале Саратовской пересыльной тюрьмы. Никому не нужный Губерт умер 36-ти лет от роду в больнице в Симферополе. Такая вот короткая печальная история, в которой смешались грани эпохи – от состоятельной жизни элиты в начале сказки до трагической развязки в конце. Действительно, «страна чудес»… Неудивительно, по сталинским меркам, что большинство «врагов народа» оказывались именно «немецкими шпионами». Нацизм к тому времени определился как наиболее грозный противник строя. Разумеется, опасность составляли и японские, и польские «шпионы», но именно германские агенты, мнимые и натуральные, особо волновали воображение толпы. И свежих дрожжей особо добавлять не пришлось. Немецкие шпионы будоражили общество еще со времен недавней мировой войны и революции – здесь и царица, и Распутин, и слухи про Ленина в пломбированном вагоне. Да и после Октябрьской революции Германия непрерывно находилась в фокусе внимания отечественной пропаганды как государство, стоящее накануне пролетарской революции, арена острых классовых схваток. В тридцатые годы война в Испании воочию показала всю мощь стремительно набиравшего силу нацистского Рейха.
