Действо, когда улицы доселе закрытой Москвы заполнили тысячи иностранцев, которые в подавляющем большинстве оказались довольно милыми и веселыми молодыми людьми, произвело сильнейшее впечатление на советское общество: «Мне кажется, именно фестиваль 1957 года стал началом краха советской системы. Процесс разложения коммунистического общества сделался после него необратимым, – пишет А. Козлов. – Фестиваль породил целое поколение диссидентов разной степени отчаяния и скрытности» (77). Оказалось, что иностранцы существуют на самом деле, с ними можно разговаривать, хотя они представляют другой, почти недоступный советскому молодому человеку мир. У известного диссидента А. Альмарика читаем: «Со студенческих времен я стремился иметь знакомых и друзей среди иностранцев… нам хотели внушать, что советский мир – это замкнутая сфера, это вселенная, мы же, проделывая в этой сфере дырки, могли дышать иным воздухом… Слову “иностранец” придавался и придается в России мистический смысл – и дело не только в сооружаемых властью барьерах, но и в вековой привычке к изоляции и комплексе неполноценности, которым советский режим придал форму идеологической исключительности» (78).
Во-вторых, на фоне раскованности заезжей молодежи, западного поколения рок-н-ролла, особенно заметной стала наша заскорузлость, провинциальность, незнание языков и неумение общаться с миром. А это тоже комплексы, и новые судорожные попытки прикрыть провинциальность казенными шаблонами. В любой живой порыв вносить комсомольский суконный лозунг – это наше, чего не отнять, вплоть до сегодняшних дней. Л. Гурченко вспоминает о работе над фильмом «Девушка с гитарой», который снимался накануне фестиваля молодежи и студентов – летом 1957 года: «…в самый разгар съемочного периода пришло пожелание-директива: в канву фильма вплести мотив фестиваля… И на всем протяжении съемок в картине то и дело что-то исправляли, добавляли, переписывали. Финальный концерт самодеятельности был снят совместно с иностранными коллективами почти документально. Их привозили к нам на съемку буквально на несколько часов» (79). Но, несмотря на все потуги, фильм провалился. Так далек оказался комсомольский фальшивый апофеоз самодеятельной песни от реальной жизни – общения разнонациональной молодежи, с ее любовью и выпивкой. Однако главное было сделано: в потоке новостей, быстро увлекающем современного человека, наказанная Венгрия оказалась основательно забыта, заслонена другими событиями.
Но вернемся к «войне за мир» в аллюзиях Венедикта Васильевича Ерофеева
[152]. В «Москва – Петушки» автор не мог отказать себе в удовольствии напомнить еще один штамп эпохи «холодной войны» и описал алкогольный коктейль «Дух Женевы». Речь идет о встрече на высшем уровне глав правительств четырех великих держав: Н. Булганина, Д. Эйзенхауэра, А. Идена и Э. Фора – в июле 1955 года в Женеве. «Хороший», «мирный» «дух Женевы» иронически контрастирует в восприятии читателя поэмы с невыносимой вонью, которую должен распространять сочиненный Ерофеевым коктейль.
Истинный «Дух Женевы» может быть охарактеризован, во-первых, как дух новизны: 18 июля, 1955 года, в первый день Женевского совещания четырех великих держав, Эйзенхауэр предложил «вдохнуть новый дух в нашу дипломатию». Во-вторых, это дух взаимопонимания и сотрудничества. Так, в заявлении Н. Булганина от 23 июля говорилось о «духе сотрудничества, который был проявлен в Женеве». Н. Хрущев: «И хотя мы ни о чем не договорились, но поняли, что можем разговаривать за столом переговоров. Впервые за послевоенное время встретились главы четырех великих держав. Тогда возник так называемый “дух Женевы” народы вздохнули свободнее, все почувствовали, что война, на пороге которой мы стояли, отодвинулась» (80). Однако настойчивые попытки США и их союзников пересмотреть послевоенное устройство в Европе, изменить советскую западную границу и социалистический строй в Восточной Европе исключали возможность добиться быстрого поворота к нормализации отношений между Востоком и Западом. Именно поэтому «дух Женевы» оказался столь эфемерным.
Однако после первой встречи стали возможны последующие рандеву, в частности поездка Хрущева по США, которая вылилось в грандиозную пиар-акцию. Его популярность в Америке оказалась намного выше, чем на родине, а рейтинг превысил рейтинг Кеннеди. Нечто подобное мы могли наблюдать во время зарубежных вояжей М. Горбачева. Простота, с которой вел себя советский лидер, ошеломила американцев. На фоне лощеных политических деятелей толстяк Хрущев в мешковатом костюме, с манерами провинциального фермера и грубоватым юмором выглядел «человеком из народа», что импонирует большинству людей. А его неожиданные поступки постоянно вызывали неподдельный интерес местной прессы. Например, в Нью-Йорке во время сессии Ассамблеи ООН в сентябре 1960 года он демонстративно заехал в гости к пребывавшему в США Фиделю Кастро, остановившемуся в скромной гостинице в негритянском районе.
Но, как обычно, в нашей памяти – не без помощи СМИ – остаются другие кадры: Хрущев на трибуне ООН грозит кузькиной матерью, стучит кулаками во время заседания… Из воспоминаний Н. Хрущева: «Обсуждались все вопросы очень бурно. Представители тех или других государств поддерживали те предложения, которые им импонировали… Представители буржуазных стран шумели, стучали о свои пюпитры, подавали реплики, устраивали обструкцию ораторам в том месте их речей, которое считали неприемлемым. Мы стали платить им той же монетой. Я впервые в жизни побывал на таком заседании, но быстро перенял форму протеста и стал участвовать в этом, поднимая шум, стуча ногами и пр.» (81).
Но и эти скандальные выходки опять-таки способствовали славе Хрущева в СМИ, а значит – и среди простых американцев. Его популярности за океаном также послужило и то, что Нина Петровна Хрущева (жена) неплохо владела английским языком, а еще больше в этом преуспела Рада (дочь). Раду и ее мужа Алексея Аджубея в Риме принимает сам папа Павел IV и, что примечательно, в завершении состоявшейся беседы святейший отец произносит: «Да благословит Господь вас и всех, кто вам близок», чем, по мнению опытных комментаторов, благословил также атеиста, материалиста, коммуниста Никиту Хрущева.
А западные интеллектуалы в начале 1960-х благословляли даже не отдельного лидера компартии, а весь социалистический строй. Они признали демократию практически недостижимой в развивающихся странах и поскольку, по их мнению, СССР был развивающейся страной, он попадал под эту оценку. Превозносимый прежде «свободный рынок» (колыбель демократии и т. п.) стал считаться «прогрессивными» интеллектуалами лишь империалистическим инструментом гарантированного удержания незападных стран в состоянии отсталости. Соответственно, социализм (даже советского типа) получил право называться орудием прогресса, достигаемого в борьбе с западными ценностями. Капитализм погрузился в пучину самокритики. Разумеется, Запад знал и Маркса, и Шпенглера, но никогда еще критическое умонастроение не становилось в обществе практически господствующим. Не рыночный механизм, а социализм стал считаться дорогой в будущее. Наконец сбылось то, о чем мечтали с 1920-х годов: Советская Россия первый и единственный раз стала для Запада почти безусловным примером развития.
