Глава 8
Догнать и перегнать
I
Автор относит себя к категории тех, кто считает, что в корне почти каждой политической проблемы находятся экономические причины. Однако советская экономическая система явление рассудочное, где указания экономике часто давались, исходя из идеологических приоритетов. А потому только сейчас мы плотно переходим к вопросам практической экономики – настолько они часто были продиктованы далекими от экономики соображениями.
Одной из основных причин недовольства положением дел в стране до революции была ее как бы «отсталость» от передовых стран Запада, причем предполагалась, что отставание это хроническое, многовековое. Обе революции 1917 года совершались для того, чтобы ликвидировать эту «вопиющую отсталость». И лишения индустриализации, и хрущевские попытки «догнать Америку», и резкое сворачивание советского проекта – всё это формы состязания с Западом, которые инициировались теми, кто считал, что мы опаздываем и это опоздание фатально для страны. То есть попытка «догнать» («и перегнать», по возможности) являются некой формой настоящего патриотизма, желания сделать благо народу, чтобы стало «как у других». А может, и еще лучше.
Ab ovo: такой ли уж дремучей была дореволюционная Россия?
«По объему промышленного производства дореволюционная Россия уступала всего лишь трем странам мира – США, Великобритании и Германии, в которых действовала мощная энергия «протестантского духа капитализма». Еще одна тогдашняя «соперница» России – католическая Франция – если и «обгоняла» ее по объему промышленного производства, то весьма незначительно. И нельзя не признать, что резкое недовольство и даже негодование многих русских людей такой «отсталостью» (их страна делит с Францией 4-е место в мире, а не, скажем, 1-е с США!), – являло собой именно экстремизм» (1). В. Кожинов, из работы которого «Россия. Век двадцатый» взята данная цитата, лукавит. Можно сколько угодно выплавлять чугуна – вопрос, насколько это отражается на жизни конкретного рядового гражданина? Не была царская (или советская) Россия пряником и причины для недовольства огромных масс людей имелись.
Огромные пространства Российской империи в принципе слабо поддавались обустройству из-за расстояния и климата. Образованные жители крупных городов ежедневно ощущали, что уровень комфорта их окружал явно не европейский. В начале ХХ века в том же Харькове – крупном университетском, промышленном и финансовом центре Империи – в лучшей части города стояли дома без выгребных ям и нечистоты стекали прямо в соседние дворы. Те самые отхожие места, которые планировал обустраивать Чекистов из есенинской «Страны негодяев». Великолепно рассуждение, что «театр начинается с вешалки», но признак бытовой культуры все же не вешалка. Отхожих мест не было даже при театрах, вследствие чего на прилегающих улицах, мягко выражаясь, дурно пахло. Чистый хороший воздух весной и летом составлял роскошь, доступную только для тех, кто имел дачи. Антисанитария приводила к чудовищной смертности, в том числе и детской: в Харькове в середине ХIХ века умирало до половины рождавшихся детей.
Возьмем основной вид междугороднего транспорта в России. Газета «Южный край» 23 февраля 1906 года о железнодорожных вагонах: «Вагоны грязны, забрызганы, заплеваны – и совсем не потому, что они давно сравнительно не были в ремонте, а просто потому, что нет за ними надзора. Уборные даже в первом классе таковы, что становится дурно, когда входишь в них. Все испорчено, воды нет, и аммиак ест глаза и захватывает дыхание». Это уже человеческий фактор. В 1893–1902 годах в среднем по России происходило 3000 (!) крушений в год. Это тоже не природные катаклизмы, а низкий уровень производственной дисциплины.
Примеров можно приводить десятки и сотни. Они обычно парируются тем, что царская Россия жила сытно и кормила хлебом всю Европу. Нужно, однако, понимать, что хлеб этот не был лишним и в самой России. Голод не раз случался в различных регионах Империи. Голод был продиктован (кроме низкой производительности сельского хозяйства) и тем, что после освобождения крестьян народонаселение значительно увеличилось, а наделы на каждого едока уменьшились. Исключение составляли только помещичьи хозяйства и кулаки, которые и продавали произведенное-сэкономленное за рубеж.
Состоятельные россияне старались жить за пределами государства – в Европе, где обосновалось несколько миллионов подданных империи. Имелись среди них и политические эмигранты, но основная масса проживающих преследовала совершенно не политические цели – в Европе жить было значительно комфортней. Отсюда извечный комплекс неполноценности среднего интеллигента, когда он взирал на родину своими европейскими глазенками: «Вообще очень серо в этой Евразии: серо, если посмотреть глазами востока – это не восток, а Татарстан; и серо тоже, если взглянуть европейцу: это не англичане, а немцы и притом без немецкой чистоты и трудоспособности, а только в схемах. Евразия – это мировая провинция» (М. Пришвин) (2).
Преодоление провинциализма, изменение заскорузлого сознания людей стало задачей посложнее, нежели просто «индустриализация». Здесь и комплекс неполноценности образованных классов, и косность народного мышления. К тому же в дореволюционной России было относительно мало квалифицированных рабочих, основная масса трудовых ресурсов страны находилась в сельском хозяйстве – консервативном и патриархальном. Преображение крестьянского мышления жителей подавляющей части страны в интеллект индустриальной эпохи секунд и микронов – вот вызов времени, с которым должны были справиться большевики.
Страна, и так запущенная при царизме, досталась им в полной разрухе после революции и Гражданской войны. Казалось бы, какие там аэропланы, сверкающие города или заводы-гиганты. Крупные города центральной России в те годы много месяцев в году были разделены океанами грязи. Увязшие машины вытаскивают волами и лошадьми. В городской луже Волоколамска утонул иностранец. «Горбатая, покрытая вулканической грязью или засыпанная пылью, ядовитой, словно порошок от клопов, протянулась отечественная дорога мимо деревень, городков, фабрик и колхозов, протянулась тысячеверстной западней. По ее сторонам, в желтеющих, оскверненных травах, валяются скелеты телег и замученные, издыхающие автомобили…» Это Ильф и Петров дают наглядную картинку транспортных сообщений в современной им России: «Быть может, эмигранту, обезумевшему от продажи газет среди асфальтовых полей Парижа, вспоминается российский проселок очаровательной подробностью родного пейзажа: в лужице сидит месяц, громко молятся сверчки и позванивает пустое ведро, подвязанное к мужицкой телеге. Но месячному свету дано уже другое назначение. Месяц сможет отлично сиять на гудронных шоссе».
Слов нет, гудронных шоссе стало больше, но изменился ли народ? Полюбил ли он скорость, точность, исполнительность – то, что считается основой европейской деловой этики? Главным вопросом большевистской модернизации стал вопрос ее проникновения в саму гущу народной жизни. Коммунистическая революция раскрепостила огромный потенциал народа и призвала его к исторической активности. «Произошло соединение воли к социальной правде с волей к государственному могуществу и вторая воля оказалась сильнее» (Н. Бердяев) (3).
